Воображаемые жизни Джеймса Понеке - Макерети Тина
Пока же у меня была отдушина в лице мисс Ангус, которая, часто вместе с мисс Херринг в качестве компаньонки, не реже одного-двух раз в неделю составляла мне компанию на прогулках после полудня. Художник по обыкновению занимался офортами и перепиской и, похоже, считал, что теперь, когда я освоился в доме, заботиться обо мне больше не нужно. Он был необычным человеком. Познакомившись с другими англичанами, я начал понимать, что его отчужденность была не просто присуща всем англичанам в целом, но и являлась отличительной чертой его собственной одержимой и требовательной натуры. Как только у него появлялась цель, ничто не могло ему помешать. Его гордость этого не допускала. Во время одной из наших прогулок по Риджентс-парку мисс Ангус вскользь отметила то же самое. Она явно гордилась достижениями брата, но была несколько раздосадована тем, что она описывала как его целеустремленность.
– Не думайте, что вас покинули, мистер Понеке. Поведение моего брата не означает равнодушия. Иногда он просто не способен уделять внимание ничему, кроме собственных целей. Но он единственный из моих братьев, кто еще живет в отчем доме, и ему известно, что я всегда готова простить ему его отсутствие.
В этот день по дорожкам бродили ходулисты в ярких узорчатых костюмах, а потом стали попадаться танцующие собаки в белых оборчатых юбках. Мы бросили им по пенни.
– И мне очень приятно проводить время в вашем обществе. Оно почти восполняет пренебрежение со стороны моего дорогого брата.
Мне часто казалось, что, несмотря на учтивость речи мисс Ангус, она смеялась над нами, в то же время как бы говоря нечто совершенно другое. Возможно, дело было в том, как она улыбалась, рассказывая взглядом одну историю, пока губы рассказывали другую. Я научился не выбирать направления ни для наших прогулок, ни для бесед – мне уже стало ясно, что жизнь мисс Ангус подчинялась негласным принципам, которые были для меня совершенно непостижимы. Если я что-нибудь предлагал, нередко в ответ наступала внезапная тишина, глаза отводились в сторону, и разговор переводился на другую тему. Так делала не только мисс Ангус. Ее отец и брат часто удерживали меня от совершения ошибок, а однажды я увидел, как брови мисс Херринг испуганно поползли вверх, когда я предложил поесть в общественном заведении, мимо которого мы проходили, – скрытый намек на то, что я нарушил какое-то неписаное правило.
Из этих безмолвных замечаний я постепенно понял, что в каждой ситуации дамы руководствовались набором правил, вовсе не обязательных для мужчин. Мисс Ангус начинала день с составления плана по ведению дома вместе с кухаркой, мисс Херринг и камердинером (если тот не сопровождал мистера Ангуса) в маленькой столовой, примыкавшей к кухне, где она также шила, рисовала или писала многочисленные письма. Она всегда казалась занятой и всегда присутствовала при каждой домашней трапезе, на которую приходил я, хотя мужчины иногда отсутствовали. После обеда мисс Ангус принимала гостей в комнате на первом этаже или сама отправлялась с визитами, хотя это случалось нечасто, и она однажды поделилась со мной, что ей намного приятнее проводить время за чтением или уходом за папоротниками, которые она высадила под стеклом в гостиной, или сооружением красочных райков из бумаги, которыми она немало славилась в своем кругу. Мисс Ангус раздавала их в подарок, но, судя по всему, их главным предназначением было занимать ее своим изготовлением, что дарило ей долгие часы приятного времяпрепровождения. Дом Ангусов был премного обязан ее вниманию к красоте и гармонии.
Но у мисс Ангус была одна слабость, которой она могла предаваться в моем присутствии.
– Мне так нравятся разные выставки, – сказала она мне. – И папа всегда водил нас на них, с самого детства. Мало что могло сравниться с волшебными фонарями, или вышитыми мировыми памятниками, или каретой Наполеона, но моя самая пылкая страсть – это великие картины и скульптуры. Вы только представьте, сколько времени потребовалось на каждую! И какое монументальное мастерство кроется за каждой из них! Каждый год появляются новые чудеса – автоматы [51], паровые механизмы всяческих видов, восковые фигуры, обладающие способностью говорить, но не думаю, что что-нибудь из этого в полной мере превосходит классические работы… – Тут мисс Ангус заметно вздрогнула. – Знаете, мистер Понеке, иногда я раздумываю о том, как так вышло, что присутствовать там считается уместным для всех нас, равно и для дам, и для господ, и для других представителей общества. Возможно, это само по себе что-то волшебное.
И в самом деле – я выказал собственное изумление по этому поводу.
– Это познавательно. Так нам говорят, и поэтому мы должны туда ходить, это всячески поощряется. Но знаете, мистер Понеке… – Мисс Ангус искоса посмотрела на меня, сузив глаза, словно изучая мое лицо. – Не знаю, как можно измерить научность каждого представления против его… против силы его занимательности. Потому что я нахожу подобные вещи безмерно занимательными.
Я рассмеялся. Чем больше времени я проводил с мисс Ангус, тем лучше у меня получалось распознавать ее остроты. Я многому научился благодаря простому молчаливому созерцанию в ее компании. Это безмерно помогало перенять у нее правила поведения в обществе и на представлениях, в которых мне вскоре предстояло участвовать. В библиотеке, которая в основном относилась к владениям мистера Ангуса, но которую меня пригласили изучить, была целая коллекция ее райков – она сказала, что делала их для отца. Большинство опирались на мотивы виденного ею представления или выставки; в одном был зоопарк, а еще два показывали простые сцены окрестностей, в том числе наш дом и площадь. Однако эти бумажные чудеса вовсе не были примитивны. Сцена в каждом состояла из множества слоев, выстроенных так, чтобы создать иллюзию глубины. Первым слоем могло быть обрамление из кустарника или занавесок, с маленьким отверстием, в которое нужно было заглянуть, чтобы увидеть всю сцену целиком. На следующем слое изображались фигуры переднего плана и далее на каждом новом слое следовали другие фигуры, здания, деревья или другие примечательные детали. Если смотреть в раек под правильным углом, все представало в правильной перспективе, благодаря многослойности рождалось более правдоподобное впечатление, чем то, которое мог бы произвести простой однослойный рисунок. Мне нравилось заглядывать в каждый, словно втайне от всех я открывал для себя чужую историю.
Глава 8
Художник разбудил меня рано, чтобы собраться. Количество недель, проведенных мною в Лондоне, можно было пересчитать по пальцам одной руки, но мы уже все отрепетировали и выбрали мне гардероб. Это был тонкотканый плащ kaitaka, добытый Художником на восточном побережье моей страны, древко taiaha [52], подаренное ему на севере, и несколько перьев, которые я хранил с тех пор, как покинул Новую Зеландию, вместе с кулоном из pounamu Аны Нгамате, который я носил, не снимая, обычно под своей английской одеждой. Новая Зеландия и жизнь, которую я когда-то вел, уже казались такими далекими, что потеряли в моем сознании подобие реальности, и вот мы готовились показать всему Лондону, что собой представляла моя родина. После легкого завтрака, за которым я лишь погрыз кусок сухаря, а Художник выпил пустой чай, мы сели в кэб, чтобы доехать до Павильона. Я нес плащ в руках, чтобы не привлекать к себе внимание прохожих, но все остальные наши вещи, в том числе taiaha, нес новый ассистент Художника, нанятый на время выставки, и в любом случае привлекал к нам внимание. Мы мало разговаривали, ибо каждый из нас нервничал или был занят собственными мыслями, пока не подъехали к Пикадилли и кэбмен не остановился, чтобы нас выпустить.
У меня на родине люди, скорее всего, имеют два представления о небе над головой. Оно либо скрыто лесом, и тогда его присутствие выдает лишь призрачный свет, либо, если мы находимся на вершине холма или идем по кочковатой равнине, оно становится более бескрайним и всеобъемлющим, чем любая деталь земного рельефа. Я видел небеса огромнее, чем океан, и был благодарен, что мои ноги стояли на твердой земле. Иногда эти небеса бывают настолько синими, что мне становится любопытно, не смотрю ли я прямо сейчас на Те Коре, великую пустоту, родину всего сущего. Здесь, в стране благородства и современности, столь же огромного неба я еще не видал. Здания тянутся и тянутся ввысь, пока все отмеренное нам небо не превратится в узкую полоску над дорогой, от одной обочины до другой. Но вот что я скажу: в тот день, пока мы ехали через город, я глядел по сторонам на великолепие прекрасных зданий, кричащие вывески, на восхитительный рокот Лондона, который балагурил, шел и катился мимо – стук лошадиных копыт, старьевщицы, «Апельсины, два за пенни», лудильщики, уличные торговцы овощами и рыбой со своими тачками и ослиными упряжками, «Крабы на вес, недорого», голоса, раздающиеся со всего мира, в тюрбанах, бледнолицые и темнокожие, «Мидии, пенни за кварту». Сквозь разрозненные толпы проплывали на головах исходящие паром узлы материи и тяжелые черные горшки. Запах рыбы и хлебной закваски пробирался мне в ноздри даже сквозь конский навоз и дорожную грязь. «Большие и живехонькие-е». Исходящий от всего густой смрад и приподнятое настроение. «Свежие шпро-оты». В тот день у меня было такое же чувство, какое возникало под родным небом: как будто все это вот-вот поглотит меня и поднимет высоко-высоко, за пределы моей жизни.
