Чудо как предчувствие. Современные писатели о невероятном, простом, удивительном (сборник) - Водолазкин Евгений Германович

Папа, невзирая на загипсованную ногу, и мама, несмотря на загипсованного папу, встречают его на вокзале, отвозят к себе, и там уже на следующую ночь сухой жар отпускает его, с Чеева сходит семь потов, температура спадает.

Всё — от аэропорта до почти неразличимой лезгинки в такси с мамой по левую руку и макушкой папы на переднем сиденье — кажется ему теперь просто умело смонтированным трехминутным роликом, видеоотчетом безымянного блогера о мытарствах в нелетную погоду.

Но нагоняй в редакции настоящий, он полностью обрушивается исключительно на голову Чеева, потому что хитрый Вадик все еще ошивается где-то и не торопится обратно. К счастью, пронырливость, ловкость и жажда к общению Вадика обоюдоостра. Он ушел в загул, но он же добыл фотки с праздничного банкета у какого-то знакомого тусовщика, да, пока никто, даже супруга корреспондента не могла точно сказать, где он теперь находится, но он, пусть и с легким опозданием, выкатил и репортаж про церемонию награждения, на которой не был, и даже интервью с лауреатом. Благодаря коллеге все оказывается не очень ужасно, даже Чеев оказывается не так плох, как прежние персонажи на его должности: вернулся, привез редакционное оборудование обратно в город, не влез в приключения, которые бы повлияли на газету негативно, дали повод общественности говорить: «Ага! А мы всегда подозревали, что пригрели змей на груди, да еще на бюджетные деньги!»

На этой почти позитивной ноте Чеева отпускают, и он идет на обед в ближайшую кофейню, потому как есть не хочет, а немного наполнить желудок потребность есть.

В фанерной будке с покачивающимся полом сидит девушка-бариста, на ней худи с логотипом кофейни во весь перед, чтобы ни один посетитель не сомневался, куда его занесла нелегкая. Чеев видит татуировку на запястье девушки и внутренне морщится, но не потому, что ему не нравятся татушки, а потому, что изображено там что-то неопределенное, какие-то завитки. На шее у нее выбит иероглиф — вроде кривой оконной рамы с запятыми вокруг. Только затем Чеев понимает, что это какая-то новенькая сотрудница.

Они здороваются, Чеев делает заказ и ждет кофе с собой, смотрит, как девушка неохотно справляется с работой. Вид у бариста, словно она тоже зря съездила куда-то и заболела на обратном пути.

Не очень громко играет колонка, стоящая между стаканом для чаевых и кьюар-кодом для них же. Магомаев начинает очередной куплет словами «Петь птицы перестали», и девушка раздраженно выдергивает колонку из розетки.

— Свет звезд коснулся крыс, — шутит Чеев.

Девушка кривится и сообщает:

— Капец, я думала, только двоюродная сестра у меня долбанутая, а тут еще человек нашелся. Как она задолбала этими крысами…

— Я в автобусе услышал, — оправдывается Чеев. — Мелкая какая-то пела.

— А эту мелкую не Даша, случайно, звали? Если Даша, то это точно она. Даша — невменяша.

— Не помню, — признается Чеев и спрашивает сам: — А тебя как зовут?

— Вообще-то на бейдже, для особо одаренных, специально написано имя, — строго осаживает девушка.

— Ну как бы да, — соглашается Чеев. — Только я бейджика что-то не наблюдаю.

Девушка спохватывается, шарит по худи, краснеет, смотрит себе под ноги, шепчет короткое ругательство, быстро наклоняется и с грохотом ударяется головой обо что-то за стойкой, поднимается, потирая правую половину лба. На лице у девушки одновременно написаны и боль, и веселье, и смущение. В руке у нее карточка с именем.

— А как тебя? — спрашивает девушка.

Чеев самую малость медлит с ответом, потому что его на мгновение захватывает мысль: «Неужели все, что случилось, было не просто так, а ради этого? Как же хорошо!»

Денис Драгунский

Чудо святой Варвары

Гуляли по дачным аллеям; потом по запущенному парку детского санатория, ближе к реке. Говорили о качелях внезапной удачи и столь же нежданного невезения.

Андрей Сергеевич, давний житель этого старого подмосковного поселка, рассказал свою любимую историю об одном советском диссиденте-эмигранте, бывшем сидельце, который в 1991 году, на гребне перестройки и гласности, собрался, наконец, на родину. Но прямо перед вылетом вдруг почувствовал себя плохо: сердце прихватило. Доктор в аэропортовском медпункте сказал, что ничего страшного, но посоветовал хоть пару часов побыть в покое, понаблюдать за своим самочувствием — и полететь следующим рейсом — через те же два часа. Уложил его на кушетку в медпункте и позвонил на регистрацию, чтоб поменяли билет. Когда он лежал, глядя в потолок, и корил себя за ипохондрию и малодушие, раздался грохот, и вздрогнуло все здание: его самолет, самолет того рейса, на котором он должен был лететь, — взорвался, едва поднявшись на двести метров… То есть он был спасен! Он прилетел в Москву в четверг вечером, а в пятницу с утра пораньше к нему пришел нарочный, и вручил повестку в КГБ, и заставил расписаться. То есть он чудом избежал смерти в авиакатастрофе, но — на горизонте был допрос на Лубянке, а там, возможно, арест, суд, снова тюрьма… Кошмар! Он едва дождался понедельника, но это был не простой понедельник. Это было, представьте себе, 19 августа! Тот самый августовский путч. В понедельник гэбистам было явно не до него, а в среду это была уже совсем другая страна. Чудо номер два! Но, усмехнулся Андрей Сергеевич, своей уголовной статьи он все-таки дождался. Хотя отделался мелкими неприятностями и снова уехал восвояси. То есть на чужбину, по печальной нужде ставшую новой родиной. Все-таки отпустили!

— Смешно! — сказала Нина Викторовна.

— По-моему, просто чудесно! — сказал Андрей Сергеевич. — Цепь чудес!

— Не знаю, не знаю… — она пожала плечами. — Все-таки нет. Никакое это не чудо, а так, набор счастливых случайностей. Я тоже знаю много таких историй. И про самолет, почти точно так же. И про поезд, как человек опоздал, а поезд упал в реку. И как человек случайно вышел из офиса, а там вдруг пожар и все сгорели. Но это все-таки не чудо!

— Наверное, — сказал он, чтоб не начинать пустой спор. — И вообще в наше время чудес не бывает. Сплошная теория вероятностей.

— Бывают! Еще как! Да, представь себе, я верю в чудеса! — вдруг возразила Нина Викторовна. — Но в настоящие. Потому что я их видела. Могу рассказать. Кстати, ничего, что я на «ты»?

— Все правильно! — сказал он.

Теперь пора объяснить, кто такая Нина Викторовна.

В те времена, о которых пойдет речь далее, Андрей Сергеевич ее просто не замечал, хотя они жили в одном дачном поселке. В те… тут надо вздохнуть и произнести целую кучу ностальгических эпитетов — в те незабвенные, баснословные, чудесные, славные, молодые и веселые времена — она была для него сначала и вовсе младенцем, пассажиркой детской коляски, дочерью соседки. А потом, когда он достаточно повзрослел — она стала одной из десяти-двенадцатилетних девчонок, которые носились по дачным аллеям то бегом, то на детских великах. Он не был уверен, что отличал ее от остальных.

Но если Андрей Сергеевич в свои взрослые годы ее замечал (мало ли где он мог ее заметить! Могла пробежать мимо или громко плюхнуться в воду на узком речном пляже) — то не обращал на нее внимания. В отличие от соседского племянника Игоря, с которым он не дружил: во-первых, тот был гораздо моложе, а во-вторых — мент. Сначала курсант, а потом опер, или как это там у них называется. В те годы Андрей Сергеевич только и знал, что делил людей на группы, классы, отряды и семейства. По профессии, репутации, образованию и даже происхождению, увы-увы. Придирчиво решал, с кем прилично водиться, а с кем — не очень. С кем — почетно, а с кем — стыдно.

А когда Андрей Сергеевич уже стал обращать на нее внимание, он уже не позволял себе думать о ней всерьез: разница в поколение тогда очень сказывалась — особенно если мужчине сорок, а девушке семнадцать. Но потом — в смысле вот сейчас, когда они гуляли по дачным аллеям, — разница в возрасте странным образом сгладилась. Когда мужчине семьдесят, а девушке под пятьдесят — они вроде уже как будто ровесники; не только на сторонний взгляд, но отчасти изнутри сознания — тоже.