Взломщик устриц - Дюран Жаки

Если бы я тебе описал эту сцену, ты бы сразу взвился: «Так себя не ведут». Габи же сказал, что я рисуюсь. Когда я повторяю пройденный материал, он листает учебники, сидя рядом с кошкой на коленях. Он ничего не понимает в химии, но требует, чтобы я говорил ему разные определения. Зато в механике он разбирается гораздо лучше меня, хотя никогда этому не учился. Ему достаточно посмотреть на чертеж, чтобы понять, как устроено сцепление. «Ну ничего же сложного, все же логично», — повторяет он. Когда он видит, что я уже не могу, то предлагает пойти прогуляться. Говорит, чтобы я надел сапоги, потому что мы пойдем по топи за черемшой.

После полудня постоянно дождит. По небу бегут тяжелые тучи. Габи заглушил мотор в старом, заросшем дроком песчаном карьере. Мы продираемся сквозь подлесок из березняка и ясеня. Габи не любит протоптанных троп. Мы идем с ним в никуда по тропинкам, известным ему одному, но никогда не теряемся. Пересекаем широкую поляну, потом кучу канав со стоячей водой и гниющими листьями. Габи останавливается у зарослей вереска на холме, у подножия которого течет ручей. Мы переходим его, прыгая с камня на камень. Я осмеливаюсь:

— Куда мы идем?

Габи не оборачивается:

— А ты как думаешь?

Мы идем вдоль ручья, тот становится все шире, и видим издалека опушку леса, а до нее — зеленеющее пастбище. Габи прижимает к земле колючую проволоку, чтобы я смог перешагнуть. Мы проходим по густой траве. На луг это не очень похоже, несмотря на пасущихся телят, которые отходят при нашем появлении. На поляну тоже, хотя место окружено дубками. Под сенью высоких деревьев стоит амбар, к нему мы и направляемся. Он почти развалился. Там, где, по всей видимости, был сеновал, обвалилась крыша. Мы присаживаемся на каменную плиту, на ней выгравированы цифры — 1802.

— Это дата постройки, — объясняет Габи.

Я добавляю:

— И дата рождения Виктора Гюго.

Он хлопает меня по плечу:

— Такой же анархист, как и мы, да?

— Слушай, сюда просто так не попадешь.

— Да, но это и к лучшему. Амбар сослужил нам хорошую службу во время войны. Здесь собирались местные партизаны.

— А немцы за вами не следили?

— Не то чтобы. Мы всегда кого-нибудь вперед посылали убедиться, что все тихо. Ну и в конце уже немцам было не до этого, у них в городе делов было невпроворот.

Я обстругиваю ветку лещины и втыкаю в землю, как стрелу.

— Лучше веточки строгать, чем всякое железо ворочать, да? — подает он голос.

Я смеюсь. Габи пристально смотрит на меня, погрузившись в свои мысли, а я выстругиваю новую ветку.

— Ты все так же хочешь быть поваром?

Я закусываю губу и киваю.

— И тебе еще учиться надо, несмотря на все то, что ты уже знаешь?

— Совершенствоваться надо. В техникуме или в ресторане. Но отец будет против.

Габи тщательно сворачивает самокрутку.

— Ты у него спросил?

— Нет, но он будет не согласен, я знаю.

— Сынок, ты с ним похитрее. Сдашь экзамены, отца против себя не настраивай. Запишись [79] куда-нибудь для вида, пусть думает, что ты на учителя учишься, например. А сам — в ресторан какой-нибудь, еще поднатореть. И увидишь, все будет как надо.

Происходит что-то необычное — здесь, на камне, прогретом весенним солнцем. Как будто этот человек с деревенскими замашками только что указал мне мой путь. В этот день мы сказали друг другу больше, чем мой отец за все воскресенья на берегу реки.

Габи берет сигарету, которую я пытаюсь скрутить:

— Ну и уродство, дай-ка сюда.

Ты становишься самым щедрым в мире отцом, когда все ученики приходят к нам праздновать получение аттестата. Я меняю бочку разливного пива, которое выпили за секунду, наливаю в бесконечные стаканы блан лиме [80]. Ты решаешь отварить картошку в мундире и подать ее со всеми видами сыра, которые только у нас есть. Мы пьем, едим, объедаемся, флиртуем, нас рвет, и мы снова напиваемся. Ты носишься по кухне, забыв на краешке плиты дымящуюся сигарету. Делаешь сорбет с миндальным печеньем.

Люлю подходит к барной стойке налить себе стакан ледяной воды и говорит:

— Совсем с ума сошел твой отец, никогда его таким не видел.

Мы пьем за наш «Реле флери». Даже на вокзале железнодорожники поднимают бокал. На праздник пришли преподаватели, жандармы… Для них ты открываешь шампанское.

Корин сидит на террасе с такими же отличниками, как она. Осенью она идет в математический лицей в Лионе. И ребята, с которыми она беседует, тоже. Я подношу им фужеры с шампанским. Играю роль официанта, прислуживающего золотой молодежи. Отличная роль. Как сказал бы Габи, я «прыгнул выше головы». Это про Корин. Я смотрю на нее, и она кажется мне фарфоровой куколкой. Спрашиваю себя, как меня вообще допустили к ее телу. И вдруг понимаю, что чувства могут исчезнуть, а сердце остаться целехоньким. И уже во вторую очередь отдаю себе отчет в том, что мозги в жизни тоже что-то значат.

Корин поднимает голову:

— Что будешь делать после лета?

Я выпил довольно много пива и еще шампанского из горла. Хочется валять дурака. Подходит мой приятель Бебер, от него просто разит пивом. Он поступит в Политехнический, как некоторые из друзей Корин, но мотоцикл не забросит и будет заходить ко мне поздно ночью перекусить консервами.

Мы с ним целуемся и орем:

— Поженимся и заведем ребенка!

Уже три часа утра. Даже герань на террасе притомилась. Но в «Реле флери» по-прежнему много народу. Ты пьешь пиво, стоя у входа. Смотришь на террасу. Видишь, как целуется молодежь, улыбаешься. Мне кажется, что ты счастлив.

Ты хлопаешь в ладоши:

— Так, а теперь луковый суп!

Я хочу тебе помочь, но ты возражаешь:

— Нет, оставайся с друзьями.

Ненавижу тебя. Ты не хочешь, чтобы я совал свой нос на кухню. Я же теперь с аттестатом, я теперь крутой. Почти с высшим образованием. Конец фартукам. Конец ведрам с картошкой, запахам копченой колбасы и лука на моих руках. Конец походам в техникум со старой армейской сумкой. Ты чуть не купил мне кейс и туфли с кисточками взамен моей сумки и старых, исчерченных ручкой ботинок. Я хочу напоследок разозлить тебя посильнее, пока не обуржуился, как ты того желаешь. Я хватаю ключи от мотоцикла Бебера. Давлю на газ, мотор рычит. Я уже хочу переключить на первую скорость, как кто-то железной хваткой удерживает меня за шею и вынимает ключи. Я узнаю узловатые пальцы Люсьена. Он встает у руля и грустно на меня смотрит:

— Хватит, Жюльен.

На следующий день у нас всех похоронный вид, мы литрами пьем кока-колу, чтобы хоть как-то прийти в себя. Нам предстоит забрать вещи из раздевалки. Мы решили сжечь наши синие рабочие халаты во время огромного барбекю на берегу реки. Я с трудом открываю дверцу своего шкафчика, она вся погнулась, так я ею хлопал. Вынимаю штангенциркуль, ключи и напильник, кладу в сумку. Провожу рукой по верхней полке. Натыкаюсь на сложенный вдвое листок в клеточку. Открываю. Кто-то написал печатными буквами «Элен» и номер телефона. Я раз десять перечитываю имя и повторяю цифры. У меня жутко болит голова. Пересчитываю цифры. Да, это номер телефона. Меня охватывает паника. Я боюсь потерять листок. Быстро переписываю номер в тетрадь. Я стою столбом среди своих металлургов, а они орут песни и дубасят ногами по шкафчикам. Кто-то пихает мне скомканный порножурнал. Все орут, когда я выбрасываю его в мусорное ведро. Говорят, что похмелье мне явно не к лицу.

Я иду по улице. Там сначала рекламный щит, а потом телефон-автомат. Садовник, которого я часто вижу, пропалывает клубнику. Он поднимает голову. Может ли он представить, что видит меня в последний раз? На секунду мне хочется попрощаться с ним, но в голове мысли только об этом чертовом телефоне-автомате, дверь открыта, заходи не хочу. У меня есть однофранковая монетка. Я тереблю ее в кармане, потом вытаскиваю, чтобы убедиться, что она и правда однофранковая. Я еще раз смотрю на номер и не знаю, как поступить. Я боюсь услышать ее голос, боюсь его не узнать. Уже больше десяти лет прошло, как она ушла. Ни слова мне не сказав. Десять беспросветных лет. Позвонить ей — значит постучаться в дверь к незнакомому человеку, что подтирал мне задницу, одевал, кормил и обнимал, а потом исчез. И тут у меня проснулась совесть. Я иду назад. Там, под рекламным щитом, садовник снова разгибается и наблюдает за мной. Неужели я так странно себя веду? Я снимаю трубку, она пахнет затхлостью и табаком. Я глубоко дышу, но пальцы не слушаются, когда я пытаюсь набрать номер. Я вешаю трубку. Провожу пальцем по сердцу, которое кто-то нацарапал на металлической панели телефона-автомата. Снова снимаю трубку, но мое собственное сердце вот-вот выпрыгнет из груди. Монетка вываливается из автомата. Я смотрю на нее, держу на ладони. С судьбой не шутят. Мектуб. Орел — звоню, решка — нет. Я высоко подбрасываю монетку. Она падает на землю. Решка. Мне этого мало. Пусть произойдет чудо. Подбрасываю еще раз. Орел. Один-один. В третий раз я трясу монетку в кулаке, как игральные кости. Решка. Мектуб — сегодня я ей не звоню.