Летний свет, а затем наступает ночь - Стефанссон Йон Кальман
Они сидели каждый на своей кочке, одевались, почти украдкой, и глубоко в душе у них обоих зародилось сожаление, сначала как слабое предчувствие, мелкая рябь на зеркальной поверхности озера, которая постепенно увеличивается, и в конце концов все озеро накрывают волны. Они попрощались, стараясь не смотреть друг на друга, поспешили разойтись в разные стороны, думая: никогда, больше никогда. Вернувшись домой, Кьяртан не смел посмотреть Асдис в лицо, Кристин усадила Петура на кухонную табуретку и медленно стригла ему волосы, иногда лаская пальцами уши, а он закрывал глаза.
Мы многого хотим, но немногое можем. Шло лето, были солнце и дождь, ветер и штиль. Я ушла бегать, говорила она, пойду прогуляюсь, говорил он, посмотрю ограды, или ничего не говорил, потому что он хозяин и не должен ни перед кем отчитываться о своих передвижениях. Он думал о ее груди и ягодицах, она — о его широких плечах, о том, как погрузит свои руки в его мягкое полное тело. Они всегда встречались в одном и том же месте, и издалека казалось, будто они дерутся.
Сначала Асдис не предпринимала активных действий.
Шли дни.
Она следила за Кьяртаном, методично и сосредоточенно, как социолог, почти уверенная в его вине, но все-таки не на сто процентов, наверное, на девяносто пять — девяносто шесть, все еще надеялась, что ошиблась, что дело в чем-то другом: в депрессии, остывшей любви, в раке. Однако все, что она вспоминала, обращаясь мыслями назад, указывало на обратное: его неожиданный интерес к пешим прогулкам, особенно в западном направлении, странное беспокойство перед уходом, он даже брился и причесывался, а возвращался всегда в каком-то непонятном настроении, то грустный, то смущенный, то сердитый, то неестественно веселый. Моменты, которые она запомнила, еще ни о чем не ведая, теперь всплывали из глубины. Глаза Кристин, когда она вскользь посмотрела на Кьяртана на празднике середины зимы, рука Кьяртана на талии Кристин на том же празднике, неестественный голос Кьяртана, когда он произносил имя Кристин, его беспокойство, когда они встретили ее и Петура в кооперативном обществе. Как же я была слепа, думает Асдис, ведь это происходило у меня на виду всю зиму, меня же волновала только учеба, вот Кьяртан и воспользовался. Асдис думает, вспоминает, ее начинает трясти от страха, горя, возможно, от ненависти, она выглядывает в окно и долго смотрит на трех резвящихся щенков, родившихся в январе, у одного из них на лбу белая звездочка, совсем как у пса с соседнего хутора.
Все одно к одному.
Уверенность возросла с девяносто шести до девяносто девяти, недостающий процент был как соломинка над бездной. Но одна соломинка еще никогда не могла долго удерживать человека от падения, падение неизбежно, пропасть притягивает. Никакой смертельной болезни, только мерзкая, грязная измена.
Измена — это значит нарушить верность своей второй половине, заниматься сексом или крутить романы на стороне, измена сродни концу света.
И теперь уже Асдис не сомкнула глаз.
Лежала и смотрела в потолок, комок неопределенности, будоражащих противоречивых чувств. Лежала и слушала глубокое дыхание Кьяртана, изредка прерывавшееся храпом. Я подам на развод, он мне противен, нет, я сама виновата, была такой эгоцентричной, такой равнодушной, вечно говорила: не сейчас, позже, завтра, перестала наряжаться для него, дома хожу неряхой. Она лежала и не могла заснуть, все окутала ночь. Я недостаточно занималась домом, заботилась о детях, всю энергию, все внимание забирала учеба, я думала только о ней, только о себе, и вот теперь за это наказана. Отношения нужно возделывать, думает она. Она лежала на спине, тяжело дышала, небо над округой такое темное. Нет, я не виновата, ну разве совсем чуть-чуть, не более, и не собираюсь винить себя ему в угоду, потому что это он меня предал, предал детей, самого себя. Это он! Или нет, я сама, сама виновата. Асдис тихо вылезла из кровати, спустилась на первый этаж, сняла синюю пижаму, стояла обнаженная в прихожей и смотрела на себя в большое зеркало. Грудь меньше среднего размера, когда-то упругая, но сейчас обвисшая, словно больше не может бодрствовать. Талия совсем плоская, мальчишеская талия, никакого изящного, возбуждающего страсть изгиба, безобразный живот, морщинистый и дряблый после трех беременностей. Она смотрела на тело, ослабленное недостатком движения, я уродина, сказала она своему отражению, никому не интересна.
Так шли дни, шли недели. Асдис колебалась между различными чувствами, была вспыльчивой, злой, старательно следила за мужем, ждала возможности исключить тот самый один процент, ждала, что соломинка не выдержит и ее примет бездна. И как-то раз Кьяртан отправился в западном направлении.
Долго занимался какими-то мелкими делами надворе, заметно беспокоился, постоянно оглядывался в сторону дома и, не увидев ее в окне из-за цветов на подоконнике, пошел. Сначала медленно, но постепенно набирая скорость, и, оказавшись среди кряжей, холмов и склонов, быстро зашагал. Он направляется к ней, думала Асдис, не отходя от окна, вдыхая аромат цветов, пока его тело понемногу уменьшалось. Она села, часы в гостиной отсчитывали секунды, минуты, преданно следили за временем, присматривали за ним. Асдис собрала все силы, чтобы встать, подошла к лестнице, прислушалась, как там дети: старшая, Кольбрун, сегодня дома, восстанавливается после гриппа, Дилья, младшая, возится с лего в комнате своей сестры. Асдис вернулась в гостиную, включила видео на случай, если спустится Дилья, заниматься которой у нее не было сил, к тому же она боялась сорваться и начать ругать дочь без причины. Часы в гостиной делали свое дело: отсчитали уже двадцать минут, тик-так, вечно говорили они, тик-так. Асдис неподвижно сидела в кресле, внешне спокойно — как же поразительно мало выходит на поверхность! Так и сидела, словно вспоминая спряжение немецких глаголов, кулинарные рецепты, сюжет книги, какая корова должна отелиться следующей, но эмоции у нее так и бурлили, в мыслях она следила за Кьяртаном, представляя все в красках, дрожала от ненависти, которая выливалась в ясное и четкое желание убить; ее терзало отчаяние, накрывала тоска, накатывала злость, и это в лучшем случае, хуже всего, когда ее всю захватывала страсть, руки ходили ходуном, затем она исчезала, лопнув как мыльный пузырь и оставив после себя горькое чувство стыда и безраничное презрение к самой себе. Так она и сидела; синий и прохладный апрельский день, небо было очень высоко, а часы в гостиной сторожили время. Затем кто-то прошел по двору.
Он вернулся!
Накувыркался.
В очередной раз все предал. Как же он теперь сможет смотреть в глаза детям, не моргая, не сгорая от стыда; она должна бы выколоть ему глаза, со временем он был бы ей за это благодарен. Она быстро встала, пошла на кухню, замесила тесто, слушая радио, и, когда он вошел, не обратила на него никакого внимания. Кьяртан рвался с ней поговорить, хотел обсудить летний отдых: мы поедем за границу, в Копенгаген, представляешь, парки развлечений для детей — Тиволи и Баккен! А секс-шопы и проститутки Истедсгаде — для тебя, думала она, погружая руки в тесто, вероятно, чтобы держать их подальше от его шеи. Молчаливость жены заставила Кьяртана замолчать, он ретировался в гостиную, мне нужно в душ, пробормотал он и пошел в душ смыть с себя запах Кристин; горячая вода текла по широким плечам. Когда вышел, жены дома не было, убежала по делам, сказала Кольбрун. Куда? Не знаю. Кьяртан направился в гостиную, встал у окна с биноклем, но машины нигде не увидел: дорогу между хуторами закрывают холмы и пригорки.
Асдис сидит за кухонным столом на соседнем хуторе, Кристин только что вернулась, ее свекровь Лаура включает кофеварку, Петур копается на дворе, высокий сутулый мужчина, худой, почти тощий, с грубыми чертами лица, серьезный, редко выходит из себя, и некоторые вообще пребывают в уверенности, что он неизменно спокоен. Апрельский день все еще синий, но скоро наступит вечер и краски потемнеют. Между хуторами никогда не было особых отношений, однако о раздоре, наверное, говорить нельзя, скорее о глубоко укорененном раздражении, которое Кьяртан и Петур унаследовали от своих родителей, а те от своих; такая накаленная атмосфера иногда складывается между соседями в глубинке. Возможно, мы настолько привыкли жить разобщенно, что вообще не умеем общаться с соседями, не считаемся с мнением других, подобный социальный инфантилизм, видимо, находится глубоко внутри нас.
