Плюс - Макэлрой Джозеф

Света становилось все меньше и меньше; поэтому искры, вспыхивающие от прутика до ветки, давали большее свечение. Но перевалив за противоположные холмы, он хотел дотянуться и вернуть перекладины назад. Поскольку дотянулся он до той маленькой руки издалека, которую не мог использовать. Той руки он и достиг, маленькой руки, что сидела на огромном, поющем колесе, вращавшемся рядом с морем. Маленькая рука, которой он дотянулся, сидела на падавшей спице на сиденье, которое он не мог теперь использовать.

Перекладины выгибались дугами наружу, вниз и внутрь. Носовая перекладина опускалась медленнее и не настолько глубоко, как кормовая. Это было похоже на неравный рост. Но его собственный. Но от того, что произошло теперь, Имп Плюс вынужден был припомнить усталость, потому что он, должно быть, сейчас устал от сумерек, укрывших тракты фонаря, и колоний, словно они не знали о том, что он занимается их работой, чье сумеречное потребление он хотел бы ощутить без мощи той боли, сейчас отсутствующей. Поскольку, когда обе перекладины достигли глубокой пропасти, строго разделяющей надвое все серое, белое, сине-зеленое и янтарно-красное — а лежавшее внизу не было мозгом, — перекладины оседлали раздел. Но продолжили двигаться. Теперь внутрь. Работая, как мосты на роликах, по рельсам вдоль берегов пропасти, и то, что притаилось внизу и не было мозгом, по-прежнему можно было увидеть с передней перекладины, но теперь не с задней. Но вот чему случилось утомить Имп Плюса — ощущению, что он не в двух местах сразу. Вот только это не утомляло, а наоборот предлагало. Тогда как он видел, что должное утомлять было перекладинами. Которые мостом соединяли раздел, как он теперь видел внизу, насквозь, только проходя через клетки, где две стороны трещины смыкались. Но хуже утомления было тогда не вполне различие между носом и кормой; не между тем же нервом и клеевыми клетками впереди, и теми и новыми клеевыми клетками позади; или между новыми, длинными конечностями, луковицеобразными на кончиках подковы внутри, по которым сейчас проходила носовая перекладина — и восходящие волокна и мшистые волокна, излучающие звезды, корзинки и камертоны водорослей посреди, чьи частые прямые углы задняя перекладина проходила, как воздух в листве. (Он не знал листва.) А кроме утомления еще были перекладины, продумывающие свой путь совершенно независимо от него.

Или утомляла нужда быть в двух точках, когда он чувствовал себя в одной. Равно как и то, что это было ему не по силам. Но они в своем росте или движении не были равны друг другу.

Эти две. Носовая и кормовая, сквозь которые две руки, концы или щипцы двигались сейчас навстречу друг другу. И отсутствующе: поскольку для чего он получил это желание хватать? Или чего это касалось или что делало среди запутанных направленных назад щупалец, расщепленных из подковных конечностей, которые, как он думал (и знал, что думает), были прежними нервами обоняния; и то, чего это хватание касалось или делало там, среди плоскостей листвы с ветвей деревьев, плоскостей, как разглаженные листья, и среди складок таких многочисленных, таких уплотненных, таких тонких, что их замедленные циклы и бесконечно пальпируемые особые тела были готовы к досягаемости многими движениями одновременно и стать исследователем, или равновесием, или единством всего этого.

Но перекладины его хватки также предвкушали что-то сделать и замкнулись друг к дружке, направленная назад передняя перекладина была чуть выше, чем обращенная вперед задняя. Но они замедлились.

Они приближались к пламенной железе. Она распространилась сейчас вокруг, питая островки выше. Могучая мысль, по ощущению Имп Плюса, была не только светом.

Однако он знал, что вовсе не из-за страха перед той накопленной силой концы перекладин его каверномерной хватки здесь застопорились. Их скорее тянуло наружу. Тянуло утомлением и ее противоположностью. Тянуло видом щупалец обоняния в передней части мозга, возвращающегося из подковы с луковицеобразными кончиками к другим щупальцам, идущим сбоку из усеченных глазных трактов. Тянуло также совместным наклоном, который вблизи был тончайшим движением вверх к тем плавучим островкам и наружу к расширяющимся расщелинам сумерек в капсуле. Тянуло также памятью, наново растущей в перекладинах через достижение предпринятого дыхательного движения, вдохнув, использовав и выдохнув с желанием действовать, тогда же вдохнутым.

Каждая перекладина теперь была старым радиусом, обратившимся веретеном: вращающимся вне незавершенного эллипса его щипцовой хватки, чтобы вращаться сквозь вечерние пространства мозга.

Пока сама хватка не повернулась и не стала размашистой дугой этого овального полушария: местом, где, по его ощущению, он находился, когда мог себя ощущать в одном месте, а не в двух.

Несколько глазных щупалец присоединились к нескольким щупальцам обоняния. Некоторые разделились на морские волоски, а другие покачивались прочь от паузы, словно чтобы медленно удивиться тому, о чем подумали бы, — и через фланги мозга дотянулись, чтобы склониться параллелями у теснины определенных более активных расщелин. Новые полости склонялись не к свету, который практически исчез, а друг к дружке.

Размашистая дуга была полушарием в движении.

Местоположение, накрывшее его дом.

Укрыв кожухом в процессе, если не в истинном полушарии, той целой вспышке связей, протекающих через все расстояния, какой могла бы достичь мысль прикоснуться, протекающих, как все стороны его взора. Из этого центра он теперь видел бы яснее, чем любой импульс из Центра мог ему сообщить о том, что происходило тогда в большой зеленой комнате на Земле, где Хороший Голос и другие договорились о неизвестных, и в маленькой зеленой комнате, где Въедливый Голос выкашлял известное. Видел бы теперь яснее, чем Въедливая рука, кружащая вниз и внутрь по нижней части, чтобы завершить меловой эллипс.

Имп Плюс из своего нового центра с его слоями деревьев и мотков света, идущих сквозь резервуары желудочков, видел, что женщина делала с его пульсом. Она измерила его и ушла, вместо этого вернувшись со шприцем. Одноразовым шприцем!

Для чего?

Имп Плюс ощутил вращение, которое не было поворотом этого местоположения. Он не знал, где оно. Оно не подходило. Оно появилось с тем, что он знал как боль роста; но было не больно. Он найдет Слабое Эхо. Он найдет слова в Слабом Эхе, которые расскажут, что делал шприц калифорнийской женщины. Он знал, что знал это раньше. Но не знал, почему не знает сейчас. Он знал, что было две женщины из Калифорнии, одна на пляже и другая медсестра. Он их терял. Или скорее путь между ними.

Он размышлял о том, что железа ниже острова сделала со своим пламенем. Он пытался узнать, что делало сейчас ясный кластер тусклых граней, превращаясь в линию для наклона к новому обороту — этому новому обороту, — который он только что ощутил, но не мог определить.

Однако он мог бы попытаться узнать, что делало кластер, кластер, вылившийся в линию, знало, что делать, думал он. Все же это было какой-то его частью, знал он, — кластер, линия и действие. Он смотрел в кластер, превратившийся в эту линию, и видел крохотное засасывание, уже раз виданное, или его процесс, или скольжение, и возле него он видел овалы. Они предназначались для питания и имели имя, которое он не мог определить, и мелочи, происходящие внутри, где до этого их было не так уж и много. Его взор уловил сахар и в том же ряду то, что было результатом его бреши. Сеть сузилась и протянулась сквозь него, как тот цилиндр или та кишка. Протянулась сквозь него к дальнему повороту или изгибу, который уже был тут не больше, чем сам он был центром. Он позволил вытащить себя, оглядываясь на тем не менее ближние овальные формы и засасывание мембраны, само по себе невидимое, но не потому что Имп Плюсу не удавалось, а потому что он был событием градиента. Он качал против градиентного потока, это засасывание, словно нужды в каком-то количестве потенциальной крови, припомненные по Солнцу, желали открыть постоянно некое чудесное неравенство между тем, что внутри клетки, и тем, что снаружи в море около нее. Таким образом засасывание выпустило свои заряды сквозь кожуры клеток. Запах сахара и жжения поступили с Имп Плюсом, который был не дома и знал, что не потерялся, но не понимал мозг или свое видение множества размеров.