Плюс - Макэлрой Джозеф

Джозеф Макэлрой

Плюс

«Плюс» сегодня — для меня и, надеюсь, для вас

Предисловие автора к русскому изданию

Я прошу об одном: сначала прочтите то, что я написал. Теперь — на русском Андрея и Макса, на вашем языке, и я в восторге, что мой роман на него переведен. Написанный в 1970-х, «Плюс» по-прежнему соответствует, да, реализму, который бы мне все же не хотелось заменять каким-либо другим словом, типа «эксперимент» или «фантазия». Несмотря на то, что история — буквально про эксперимент. При моей предпосылке мозг, — отделенный по обоснованным причинам от туловища конкретного человека, несомненно, американца, о котором нам нет никакой необходимости знать больше, чем это тонко (и неоднократно) сообщается, — сюжет и его изложение совпадают в странном новом образовании, расширяющемся наружу и внутрь из не вполне непредвиденной совместной работы сил. Здесь болезненное и неуклонное переоткрытие языка, не являясь ни причиной, ни следствием, происходит наряду с физическим и повторным ростом этого реального существа.

Для меня эта история по-прежнему убедительно человеческая. Она постепенно развивается, испытывая физическое давление, которое неизбежно, как и стремление, решительное и упорное, к мысли и соответственно к действию внутри мозга и совершаемое мозгом, отсеченным от остального тела, только чтобы весьма неожиданно отрастить новое и совершенно другое тело. Кажущийся абстрактным в процессе, но глубоко личным и осязаемо протоплазменным и клеточным через понимание персонажа и его сознание, буквально — эксперимент в рамках принимающего и четко и не очень четко очерченных предметов; фантазия только в лучшем из вообразимых смыслов, и в то же время как всегда с серьезным домысливанием от Гераклита, Демокрита и Шекспира до Хенри Джеймза и Достоевского в сомнительном развитии «Бесов», до клеточного роста повествований Кальвино с серьезностью того, что стоит на кону, и сосредоточенной приверженностью тому, что может произойти.

Это и есть литература, вымысел, что-то выдуманное, хотя и никогда не утрачивающее связь с фактом, хотя и утрачивающее знания, которые неотделимы от памяти даже сильнее, чем стремление затронуть то, что отчасти неизвестно, как в повседневной жизни, моей и, скорее, вашей, — наше беспокойство о том, что могло бы произойти — вы меня слышите? Как в вашей собственной жизни, запутанной в дилемме «что делать» — с ограниченными ресурсами выбора того или иного пути вперед — это поиск наиболее интересного развития сюжета, скажу так — вашей или моей истории. Моя история сложная, какими и обязаны быть наши жизни, если они всерьез, в моей истории трудно разобраться — но с каждой минутой она становится все более правдивой из-за интереса к тому, что может произойти, с учетом себя самого, целиком и без остатка (о чем собственно и пишут романы), — история Имп Плюса, борющегося на орбите, в почти невообразимом травматическом состоянии и непостижимом изъятии, с причудливой интенсивностью даст ответ на то, что ожидает это существо, и на то, что я бы назвал мужеством, а именно — мужество сливаться с иными силами.

К исходной предпосылке я не относился легкомысленно. Чрезвычайно важно было преодолеть это затруднение — болезненное и физическое, и даже ключевое с точки зрения этики, — и, рискуя отвлечь вас от того, на что, я надеюсь, вы обратите внимание, читая «Плюс», позвольте добавить, что изначально я пробовал написать историю от первого лица. Вот вам и эксперимент! Возможно, вы поймете, почему в этом заключалась ошибочная замкнутость тона. Дистанция, установленная мной при помощи третьего лица, намного правдоподобней для существа, которое я пытался произвести на свет во всей его угрожаемой близости.

За сорок лет, прошедших с первого издания, роман для меня изменился. Я присутствовал на запусках НАСА и приобрел ту силу, которую может дать знание физики, биологии и астрономии; а также систем, которые могут не только освобождать, но и сужать и политически сдерживать. Чтобы справиться с этим конфликтом, повествование должно расценивать как риск даже то, чему ему можно противодействовать, что уменьшить — и даже убить весь восторг такого долгожданного путешествия с телеуправлением.

В начале 1970-х, когда я пытался найти и заслужить право на окончание романа, казавшееся мне верным, технические ограничения казались мне практически непреодолимыми. Сейчас я это чувствую совсем иначе. Слова по-прежнему остаются средством — на бумаге это одно, а в аудиокниге — другое (вскоре выйдет в исполнении автора). Опера, которая, как я до сих пор считаю, могла быть удачной и в сценическом, и в музыкальном плане, в конце 1980-х недолго пробыла на столе одного американского скрипача и композитора. Я бы не исключал и фильм, если зрительные и монтажные богатства позволят открыть новые измерения сюжета. Но главным образом, такое открытие — для творческого читательского воображения. Эта книга теперь скорее принадлежит читателю, а не мне.

Джозеф Макэлрой, ноябрь 2017 г.

Плюс

1.

Он обнаружил повсюду. Открывалось и было близко. Он ощущал, что это он сам, но ощущал, что оно больше.

Расщипывалось снаружи внутрь и изнутри наружу. Имп Плюс обнаружил повсюду вокруг. Он был Имп Плюс, и это не старт.

Имп Плюс вывалился. Повсюду вокруг поднималось, и Имп Плюс знал, что черепа нет. Это поднятие хорошее. Но раньше было и другое поднятие, и он его желал, но тогда оно не было хорошим. Он не хотел к нему возвращаться. Он не знал, плохо ли то поднятие. Но это новое хорошее.

Имп Плюс помнил, что черепа нет. Хоть и знал, что думать об этом не стоит. Как думать о пульсе сообщений, поступающих с Земли на частоте. Не стоит думать о других пульсах, идущих на Землю от Имп Плюса.

Вокруг были птицы, но недвижные, словно тени. Имп Плюс знал птиц, но не таких недвижных. Птиц с хвостами длиннее их самих. Хвосты были правильные.

Была яркость. Больше снаружи, чем внутри. Она тоже была повсюду.

Имп Плюс знал, что у него нет глаз. Но Имп Плюс видел. Или упорно видел дальше.

Возможно, отростками.

У Имп Плюса не было впадин, куда бы они впадали, если б были? Черепа нет.

Впадины были словом.

На частоте продолжали приходить импульсы с Земли, как отсутствие преграды. То были сообщения, и Имп Плюс склонялся их получать. В них запрашивали об уровнях света и глюкозы.

У Имп Плюса не было впадин, и он это знал. Нет впадин удерживать или утрачивать свет. И впадину не залюднить.

Но здесь повсюду яркость, и она обертывала. Или Имп Плюс свертывал ее.

Эти впадины в черепе назывались глазными орбитами. Имп Плюс помнил, что черепа нет.

Ничего кроме того, где был Имп Плюс.

Имп Плюс помнил, как готовился помнить. И слово растение. И зеленое как идею. Имп Плюс помнил слова, которых не знал.

Яркость загибалась и возвращалась. Но что это за птицы вокруг в тенях? Яркость могла двигаться. Она всегда была здесь. Сейчас она новая. Он знал, что прав. Она возникла из темноты, которая новой не была. Имп Плюс не желал слов для яркости, и сейчас нужные Имп Плюсу слова — не пульсы сообщений, что поступают на частоте с Земли, запрашивая показания глюкозы.

Но яркость не была лишь яркостью. Она превратилась во что-то еще, достигающее Имп Плюса. Зеленое не чтобы есть. Имп Плюс знал есть. Имп Плюс взял подъем. Зеленое не чтобы есть. У него глаза, и они едят.

Может, и не глаза. И все же почти как у Имп Плюса, у кого глаз нет.

Имп Плюс склонялся думать, что зеленое ест свет. Имп Плюс подготовился вспомнить о том, что глаза развиваются из нужды в питании. Вот как надо, но слово для этого не поступило. Не сразу.

Имп Плюс видел форму и употреблял слово растение. Это не человек.

Тени — не птицы. Они — тени. Он от них не избавился.

Яркость — не импульсы, все поступающие с Земли. Прежде Имп Плюс имел другую форму, слово для нее сейчас пропало. Имп Плюс знал слово слово и слово идея — но не то, для чего они. Имп Плюс взял подъем.