Франсуаза Саган - Смятая постель
Он еще не знал, что память далека от эстетства, что у памяти дурной вкус, что утраченным счастьем покажется ему что-то незначительное и обыденное: например, Беатрис, что обернулась к нему, прежде чем сесть в такси. Если кто-то вас разлюбил, вы никогда не вспоминаете, как он говорил вам когда-то: «Я люблю тебя», а вспоминаете что-нибудь вроде: «Прохладный вечер сегодня» или: «Свитер у тебя длинноват». Не вспоминается одухотворенное наслаждением лицо, помнится лицо, мокрое от дождя, рассеянное, нерешительное. Будто память, как и разум, решительно уклоняется от велений сердца.
И вот в счастливые спокойные минуты, то ли проникнувшись их покоем, то ли заразившись от Эдуара ощущением счастья, Беатрис смотрела на него и говорила: «Я тебя люблю». В ответ Эдуар улыбался, но не верил ей. Конечно, слова любви были по-прежнему сладостны, но казались репликой старой, забытой комедии, написанной им пять лет назад, в один из безумных дней. Больше того, ему казалось, что Беатрис фальшивит, играя эту комедию. Факт, что когда-то она его не любила, категорически исключал возможность ее любви и теперь. Он не знал, что безразличие возвращается точно так же, как возвращается любовь. Не знал, что время играет в странные игры, развлекаясь неожиданными поворотами, которые всегда озадачивают участников; и в один прекрасный вечер ты будешь смертельно желать того или ту, кого отправил к дьяволу десять лет назад. Беатрис редко говорила «люблю», но, сказав, погружала его в блаженство отчаяния, ему хотелось, чтобы она повторяла и повторяла их, чтобы она подтвердила их клятвой. Он говорил себе: «Это неправда», не понимая, что сказать надо: «Слишком поздно». А если сказать так, то придется объяснять самому себе, почему слишком поздно – ведь он все-таки с ней и он любит ее! – так что ответа на этот вопрос у него не было.
А пока он работал, и работал много, пьеса уже звучала в нем, словно обрела совершенно самостоятельное существование. Как-то вечером, чувствуя себя в ударе, он, выпив несколько рюмок портвейна с Беатрис, решился прочитать ей отрывок. Разумеется, он читал ей не первый акт, а то, что написал сейчас, во второй половине дня, и что казалось ему необыкновенно удачным. Беатрис, насильно втиснутая в толпу совершенно неизвестных ей персонажей, запуталась, занервничала и в конце концов заскучала. Чем откровенней она скучала, тем явственней сникал Эдуар, пока наконец не вскочил в полном отчаянии и не разорвал с трагическим выражением лица все свои листки, бросив их к ногам ошеломленной Беатрис.
– Ты права, – сказал он, – ты права, все это ничего не стоит!
Он ушел в спальню и бросился на кровать. Первым его желанием, как только гнев поутих, было восстановить в уме порванную сцену. Слава богу, он помнил ее почти наизусть, и слава богу, в ящике стола у него хранились наброски. Он почувствовал громадное облегчение. Главное осталось: его текст. Мнение Беатрис вдруг показалось ему второстепенным. Впрочем, он тоже виноват: не надо было забивать ей голову монологом Фредерика, направленным против матери, не объяснив, чем этот монолог вызван. Никто, даже самые приверженные к нему критики не одобрят той ярости, какую он постарался в него вложить. Но теперь он должен одолеть равнодушие Беатрис, он должен, должен прочитать ей свою пьесу! До сих пор ни по отношению к нему, ни по отношению к его пьесам Беатрис не выказывала скуки. Может быть, именно потому, что ей скучно с ним? Сам Эдуар был так далек от скуки, каждый миг, каждая секунда казались ему такими хрупкими, такими наполненными, что ему и в голову не приходило спросить себя: Беатрис, которая держит в руках бразды судьбы, что она думает об их одиночестве вдвоем? Может, он кажется ей заурядным, бесцветным во всем, что не касается любви? Может, ощущение нежности и разделенной радости существует только у него? А ведь и правда, вполне возможно, что ей скучно с ним. Приговоренный к смерти никогда не скучает, но, может быть, зевает палач, поднимая топор?
Палач вошел в комнату с очень серьезным лицом и уселся в изножье кровати. Одну руку Беатрис прятала за спиной.
– Прости меня, – сказал Эдуар, – я вел себя нелепо.
– …И забавно, – добавила Беатрис, – оскорбленный автор рвет рукопись и бросает ее в лицо тупоумной публике. Я не знала, что ты такой обидчивый.
– Не обидчивый, – вяло возразил Эдуар, – просто, читая, я понял, что все это никуда не годится…
Беатрис перебила:
– Нет, не пьеса никуда не годится, а не годится так плохо ее читать, бедный мой Эдуар. В следующий раз ты дашь пьесу мне, и я сама ее буду читать. Держи.
Она протянула ему возрожденные из праха странички. С помощью скотча ей пришлось решить затейливую головоломку.
– Вот твоя пьеса. Не выношу, чтобы, рассердившись, что-то уничтожали. Редкий дар у того, кто выдумывает людей, мысли. Ты не вправе так поступать, это же нелепо.
Она говорила с ним, как с малым ребенком, и вдруг стала грустной и даже усталой. Эдуару захотелось попросить прощения, пожаловаться самому, пожалеть ее, хотя он не очень понимал, за что и почему. Он уткнулся в плечо Беатрис. Она положила руку ему на затылок и гладила его волосы. Они сидели неподвижно, словно оцепенев. И знали, что каждый думает о своем, и смирились с этим. Прижавшись друг к другу, они были похожи на двух усталых коней, и впервые желание, сильное и непреодолимое, как паника, не охватило их. Впервые они прижались друг к другу не потому, что в них проснулась или их пресытила чувственность. Впервые они испытывали одно и то же чувство, и это была грусть.
Беатрис очнулась первая. Встала, сделала шаг в сторону сада и обернулась. Она стояла на фоне балконной двери, и на свету четко вырисовывался овал ее лица, рисунок губ, контуры тела, и Эдуар почувствовал, что его желание и недоверие возвращаются к нему. Вновь побежали стрелки часов, равенство исчезло, они снова были любовниками.
– Я пригласила Жолье завтра на обед, – сказала Беатрис. – Если тебе это не по душе или как-то стесняет, пообедай где-нибудь еще. Может, позвонишь своему другу Курту, а?
Все это было сказано в крайне неприятном тоне. Впервые за десять дней.
– Что ты имеешь в виду? – спросил Эдуар.
Он вдруг совершенно растерялся. Напрасно он был переполнен ею все эти десять дней, прислушивался к ней, интересовался ее мнением. Напрасно стал читать свою пьесу. Напрасно стремился хоть что-то разделить вместе с ней. Он переступил линию обороны. И она этого не потерпит.
– Я имею в виду, что ты несколько легкомысленно обошелся со своим другом Куртом. Ты должен был бы предупредить его относительно Тони. Иначе получается, что ты сыграл с ним некрасивую шутку, разве нет?
Эдуар вздрогнул:
