Арнольд Каштанов - Каньон-а-Шарон
— Надо поговорить! — заводила его Дашка. — Так, чтобы понял! Если вы, мужики, не можете, я сама поговорю!
Ира в ужасе смотрела на нее:
— Да вы ж в тюрьму сядете. Тоже мне, крутые. Может, у кого-нибудь такое и получается, но не у Фимы же или Коли, смешно, ей-богу.
Дашка опомнилась:
— Ты права, мама. Надо срочно переводить сад на мое имя, деньги — на мое имя, спасать что еще можно.
Легко сказать — на ее имя. Потому-то и записали все на имя Фимы, что у него, кончившего курсы, было разрешение открыть сад.
— Ладно, с этим что-нибудь придумаем. Без паники.
Она и Коля, в общем, держались хорошо, а в Фиме что-то надломилось: вместо того, чтобы думать, как выкрутиться, он все вспоминал, кому, когда и почему подписывал и что было сказано при этом.
Непонятно было, что делать с домом. Брать дополнительную ссуду в банке? Экономя каждый шекель, мы решили обходиться «субарой» Фимы, а «фиат» продать не потому, что за него что-то дадут, а чтобы не платить страховку. Я повесил объявление на боковое стекло. Покупателей не было, и «фиат», пока суд да дело, возил доски, мешки с цементом, бетонные блоки. Садился иногда на рессоры и скрежетал, но тянул. Ира сказала:
— Старается. Чувствует, что мы решили его продать.
Я привозил штукатуров, плиточников и плотников, Яков сделал инсталляцию и крышу, а два его приятеля — электропроводку и окна, согласившись растянуть выплаты на год. Остальное я делал сам, работая с рассвета до полуночи.
Асаф появился за несколько дней до открытия сада, в конце августа. Он все сразу понял и, быстро обойдя дом, перечислил все работы, которые сделает. Сам предложил облицевать камнем фасад. Я колебался: были вещи понужнее, но Дашка уцепилась:
— Фасад нужен. Это лицо. Кто захочет отдавать своего ребенка в трущобу?
— Камень вы оплачиваете, — уточнил Асаф, — остальные материалы мои.
— Сколько будет стоить камень?
Он измерил стену рулеткой, перемножил в уме цифры и сказал:
— Тысячу двести.
— Идет. Когда начнешь?
— Сейчас. Привезу камень, завтра с утра приду с другом, вечером кончим. Кофе есть?
Мы выпили кофе. Он заторопился:
— Давай деньги. Поеду в Тайбу за камнем.
Тайба — арабский городок, до него — минут двадцать. Надо было заехать за деньгами в банк. Когда я припарковался, Асаф сказал:
— Возьми тысячу шестьсот.
— Мы же договорились: тысячу двести.
— Я не все посчитал. Там еще внизу веранды три ряда.
— Нет, — сказал я. — Мы договорились.
— Ты не понял… — Он стал делать какие-то расчеты на листке бумаги, что-то втолковывал.
Я уперся:
— Нет.
— Ты не понял… — он начал объяснять сначала.
Это повторилось несколько раз. Наконец, мне надоело:
— Раз так, я не продаю машину. Не хочешь — до свидания.
— Порядок, — немедленно согласился он.
Ждал в машине, пока я получал деньги. Я сел за руль, и он спросил:
— Не получил?
— Почему не получил?
— Так давай, — удивленно сказал он. — Меня друг ждет, он в Тайбу едет.
Я-то думал, мы поедем на моем «фиате»! Только тут сообразил, что должен дать тысячу двести шекелей совершенно незнакомому человеку. Что было делать?
— Пиши расписку.
Он написал. Прочесть расписку на арабском языке я не мог. Показать удостоверение личности тоже не попросил: и неудобно, и все равно эти бумаги доверия не вызывают. Говорят, у каждого араба ворох таких удостоверений.
Асаф пересчитал деньги и выскочил из машины:
— Через два часа привезу камень.
Я вернулся домой и стал ждать. Прошло два часа. Я проклинал себя: надо было взять в залог удостоверение личности! Надо уметь делать такие простые вещи! Пусть у него их сотня, но это, все же, какой-то след!…
Через час приехал Яков с сыновьями. Я рассказал все, он покачал головой:
— Нельзя так! Ни с арабами, ни с евреями! Человек, которого ты не знаешь! Ни в коем случае нельзя!
Прошел еще час и — ах вы, мои хорошие, — подкатил минибус, выскочил из него Асаф. Он привез камень. Выгрузил у калитки и сел в машину.
— Завтра с другом, значит, все сделаем.
Я не стал спорить — день все равно кончался. Наутро Асаф пришел — один.
— А где друг?
— Подойдет попозже.
Друг так и не пришел. Асаф, кажется, и не ждал его. Выпив кофе, сказал, что идет за белым цементом, и исчез на полдня. Принес на плече полмешка белого цемента, спросил, где мелкий песок. Удивился, что его нет, и снова исчез. В этот день так и не вернулся. Мне эти уловки были знакомы, маляры тоже так делали: главное — нахватать побольше заказов, получить деньги на материалы, а там как получится. Наверно, он работал еще где-нибудь неподалеку и выкручивался и там, и здесь.
На следующий день Асаф пришел в семь. В калитку не зашел, хоть мы ее не запираем. Звал меня с улицы. Пил кофе и рассказывал о себе: живет в деревне под Шхемом, у него пятьдесят соток земли, большие дом и сад.
Я заметил:
— У тебя полно земли. А говорят, евреям тут места нет.
Он сморщил лоб, пытаясь понять.
— Ты хочешь купить землю на территориях? Но еврею нельзя!
— Да зачем мне она? У меня и денег нет.
— Ну да, — сказал он озадаченно.
Я понял, что попал впросак. Это издалека, до того, как приехали сюда, нам могло казаться, что на этой земле люди враждуют из-за дунамов и квадратных километров. Но дунамы-то и километры поделить было бы несложно. Их, пустых, незасеянных и незаселенных, тут вдоволь, на всех могло хватить. Не из-за них вражда.
На работу Асаф добирался полтора часа. Странно было, что после такой дороги — много километров пешком по жаре, — он еще способен был что-то делать. От еды отказался и, выпив кофе, ушел за песком. Принес его в двух двадцатилитровых ведрах из-под краски откуда-то с соседней улицы. При изящном его сложении это был большой груз — жилы выпирали под смуглой кожей, как на анатомическом муляже. Еще не начался рабочий день, а его уже водило от усталости, как пьяного. Он беспрерывно и страшно кашлял. Ира прислушалась:
— Да у него, наверно, пневмония!
Сбегала за стетоскопом, послушала…
— Вам надо провериться рентгеном.
— Потом, — сказал он. — Если есть таблетки, дай.
Она принесла антибиотик, рассказала, как принимать, он сразу проглотил две таблетки. Приготовил раствор на белом цементе и начал кладку. Я сам вызвался принести ему еду из магазина. За едой он все повторял, что просчитался и я должен ему четыреста шекелей. Я не поддавался. Подошла Дашка, он умудрился незаметно поговорить с ней и охмурил — она эти четыреста шекелей пообещала.
Вместо одного дня Асаф проковырялся четыре. Я нетребователен, но то, что он делал, не лезло ни в какие ворота, ряды шли вкривь и вкось. Асаф никогда не спорил, переделывал тут же. Дело свое знал. Хорошо работать умел, но умел и плохо, если сходило. Это меня изумляло. Мне всегда казалось, что тот, кто умеет сделать хорошо, не может работать плохо. Я сам такой. Если делаю плохо, то от неумения. Плохая работа меня мучит, и постоянные клиенты это видят и понимают: он не может работать плохо, он педант. Упрекнуть Асафа в педантизме никак было нельзя. Приходилось бросать свои дела и наблюдать за ним.
На четвертый день выработался белый цемент. Асаф ходил куда-то и вернулся ни с чем. Предложил поехать и купить. Мне надоело оставаться в дураках, и я сказал:
— Ты все время пользуешься моим материалом. Мы так не договаривались. Поехали, но за это ты оштукатуришь стенки в ванной на втором этаже.
— Нет проблем.
Оставалось работы на день. Асаф сказал:
— Завтра кончу. Справка на продажу машины есть?
— Завтра дашь мне удостоверение и получишь машину.
Рано утром Асаф принялся за работу, а я поехал за справкой. Выстоял очередь к прилавку, за которым сидела дежурная чиновница, протянул ей удостоверение Асафа.
— Ты не имеешь права продать машину арабу с территорий, — сказала она.
— Но этого не может быть! Почему?!
— Есть закон. Нельзя.
Это был удар! Я не знал, что сказать Асафу.
Он, однако, был к этому готов:
— Ты должен взять справку, что машина сломана и номер ее аннулируется. Ты продаешь ее мне на запчасти.
— Завтра попробую. Завтра ты кончишь?
— Да тут делать уже нечего.
— Мы еще на штукатурку договаривались.
— Я помню, не волнуйся.
Перед уходом он попросил пятьдесят шекелей:
— Надо же мне домой добраться.
— Пятьдесят шекелей на дорогу? У меня только двадцать.
— Давай двадцать.
На следующий день мне выдали справку. В ней стояло ивритское слово мет, мертвый. «Фиат-124» No 58-127 мертв. В русском языке это слово относится только к одушевленным предметам. Возможно, у «фиата» и была душа. Чего-чего, а души я вложил в машину много — выискивал у старьевщиков запчасти, сам поменял всю систему охлаждения.
