Шандор Тот - Как дела, молодой человек?
— Хомлок уже целую неделю не отвечает, господин учитель!
Класс зашумел. Я тоже рассвирепел. Вот подонок! Ему-то какое дело!
— Придержи язык, — с угрозой прошипел ему Чабаи.
Но Франк лишь презрительно оглянулся.
— А почему? Не готовится? — спросил дядя Лойзи.
— Да, — отчеканил Франк, взглянув на Чабаи. — Не готовится!
— Может, ты болен, мальчик? — озадаченно спросил учитель.
— Нет.
— Ты, без сомнения, болен! — И он разрешил мне сесть.
Потом вызвал еще раз: пусть отец сводит меня к врачу — глаза, дескать, мутные и лицо землистое.
Старик был расстроен и всячески старался не поставить новой двойки. И не поставил.
Это меня доконало. Обожаю такое великодушие! Я сидел совершенно сникший и чувствовал, как лоб покрывается испариной.
Чабаи объявил, что я похож на труп трехдневной давности.
Да, на этот раз вышло не слишком элегантно.
■
Время -послеполуденное. Сигнал к началу «второго раунда» — письмо.
Мама подшивала юбку, когда на галерее раздались шаги; она думала, что это Кати. Я даже вскочить не успел, как папа вышел и вернулся с конвертом.
На щеках у мамы зарделись пятна, она встала, судорожно смяла юбку и влилась глазами в письмо.
— Что это?
Папа постукивал письмом о ладонь.
— Это... — сказал он, глядя на маму с опаской, — одним словом, повестка. В понедельник будет слушаться дело... дисциплинарное. В сущности, это формальность... — И он умолк.
Мама мяла, рвала свою юбку. Глаза ее останавливались то на письме, то на мне. Мы все знали, что дисциплинарное дело далеко не формальность, но спорить никто не стал. Сейчас нас с папой заботило одно: чтобы мама успокоилась и не устроила скандала.
Но этого маме мало. Ей надо словами излить волнение по какому бы то ни было поводу.
— Что вы оба так странно смотрите? Я действительно испугалась. Разве нельзя?
— Нельзя! — сказал я твердо, и лицо у папы чуть-чуть просветлело.
Но мама все-таки нашла зацепку и, ухватившись за нее, могла теперь кружить вокруг главной темы, так что придраться было не к чему.
— Герои! Герои! — повторяла она, а потом сказала, что я факир и еще больший безумец, чем мой отец. Другие дерутся, а я за них отдуваюсь и хватаю замечания. Затем она сказала, что мы вдвоем, я и папа, непременно спасем от всяких напастей мир.
Мы словно окаменели, глядя и слушая, а у мамы в голосе зазвенели слезы, и она стала жаловаться, что вышла замуж за безумца, но одного сумасшедшего оказалось мало, и тогда она родила второго.
Она плакала в три ручья, потом начала смеяться. Я глупо ухмылялся, а у папы плясали брови, и единственное, чего ему хотелось, чтоб все уже было позади.
Мама еще поломала комедию: у нее, дескать, припухли глаза, как с такими глазами идти в магазин?
Папа уже был на пределе и чуть не сорвался, но я поспешно вмешался и дал маме совет во время раунда всегда улыбаться, тогда глаза не будут ни красными, ни припухшими.
Родители снова переглянулись, страшно таинственно, и мама наконец ушла.
А папа глубоко перевел дыхание и исчез в своей комнате.
По-моему, в самые трудные минуты жизни он всегда остается один.
И еще мне кажется, что теперь мои дорогие родители будут ссориться втихомолку, предостерегая друг друга взглядом: «Думай, о чем говоришь! Ребенок слушает!»
■
Несколько позже, когда папа вошел в мою комнату, я сразу почему-то решил, что «занятий с детьми» не будет. Как бы не так! Перед трудным матчем, назначенным на понедельник, папа хотел успокоить нервы. Поначалу мне было как-то не по себе, но потом... зря я так, ведь мой старик — замечательный парень!
Сперва он внимательно проверил дневник, отвинтил авторучку и все подписал, без звука. Потом откинулся на спинку стула и уставился на меня задумчивым взглядом, а я еле-еле терпел, даже губы стали подергиваться.
— Совсем просто, взял... да и подписал? — спросил я наконец вызывающе.
— Да, совсем просто... — сказал он, продолжая изучать мою пленительную физиономию.
— Нагорной проповеди не будет? — Тут мне вздумалось улыбнуться, чтобы смягчить резкость, но ухмылка вышла кривая.
— Ты язвишь, Андраш, — сказал он спокойно и закурил, — а потом будешь мучиться от стыда. У тебя вон руки дрожат.
Это правда: я, как мог, прижимал их к столу, а они все равно тряслись, и тогда я их поскорее убрал.
— Я не ответил сегодня по математике, — сказал я только затем, чтобы что-нибудь сказать.
— Не беда, старина! Покажи пример.
Я показал.
— Да ведь это же совсем просто! Надо вынести за скобки.
— Для того, кто знает, конечно, просто, — сказал я.
Через пять минут мне все стало ясно, и пример был решен.
В это время за дверью взревел приемник. Я вскочил.
— Выключи приемник, идиотка! — заорал я на Кати. — Ты что, ослепла? Ведь мы занимаемся!
Кати сделала гримасу и чуть-чуть приглушила.
Дверь я оставил открытой.
Но папа был недоволен.
— Этот тон мы изменим, ладно? Ступай поговори с сестрой по-человечески.
Я вышел. Еще бы. К этому я привык.
Кати слышала слова папы и злорадно дожидалась, пока я прочищу горло.
— Ну-ну! Давай! — подгоняла она.
— Не торопи, — сказал я свысока. — Значит, так. Мадемуазель! Если нетрудно, соблаговолите прикрутить приемник, чтоб он потише орал. Молю, как о великой милости.
— Как изволите! Вот! Хорошо? — И она выключила его совсем.
— Грацие, синьорина, — сказал я. Сестрица высунула язык, а я захлопнул дверь.
Папа продиктовал следующий пример. Некоторое время я занимался в тишине, но вдруг, словно бы кто-то меня толкнул, поглядел в окно. По галерее шла Агнеш, вихляя юбкой и всем другим, чем только можно.
— Послушай, это не Агнеш Дер прошла? — живо спросил родитель.
— Она.
— Я ее не узнал. Как она похорошела! Совсем взрослая женщина!
— Да. К сожалению.
— Почему к сожалению?
— Потому что я... еще не взрослый мужчина, — сказал я после некоторого раздумья.
— Вот как, старина? Ты что же, втюрился? — спросил папа, и видно было, что ему очень нравится такой оборот дела.
Я чертил на столе какие-то линии и не ответил.
— Вы уже не гуляете вместе? — спросил он тихо, волнуясь, по-моему, еще больше, чем я.
Я поднял на него глаза. Сейчас я мог ответить ему со всей откровенностью: в его глазах я прочел интерес без тени высокомерия и потому говорил почти спокойно.
— Очень редко. Теперь она гуляет с другими. Говорит, что я поздно родился.
— По-моему, ты родился как раз вовремя, — сказал он.
— Для нее... поздно.
— А вообще... она стоящая девушка?
— До мотора ей дела нет, главное для нее — кузов.
— Вот как, — сказал он с облегчением, но, встретив мой строгий взгляд, замялся и все же спросил, слегка принуждая меня отрицать то, о чем он спросит. — Ну, а... ты?
Зря он это спросил. Правда, тон был сочувственный, однако такой, будто я совершаю что-то необъяснимое, странное. Тогда я с досадой буркнул: наверное, со мной одним такое случается. Взрослые, конечно, все делают с толком...
А на галерее вновь началось оживление — появился тот хмырь, «в клетку». Он позвонил. Агнеш выпорхнула в новой юбке и белой нейлоновой блузке, мамаша ее ошивалась тут же; потом юная пара отчалила, и «клетчатый» галантно пропустил даму вперед.
Папа совсем онемел, закурил, и руки у него дрожали.
— Этот пример я решил! — сказал я.
— Может быть, математику отложим? — спросил он хрипло.
— Нет! Давай дальше! Продиктуй-ка пример потруднее!
Склонившись над задачником, он стал диктовать, запинаясь, через силу. Потом обругал сигарету: вонючая мерзость и тэдэ.
Только не в сигарете дело.
Я взглянул на часы. Половина пятого. Вчера этот «клетчатый» явился почти в то же время. И я знал, что время выбрано не случайно. Как раз начинает смеркаться, горный склон постепенно пустеет. Не очень поздно и не слишком рано. Если в семь заявиться домой, никаких подозрений — в семь кончается литания. Юноша провожает девушку, потом под присмотром мамаши они потанцуют, и никто не скажет ни слова. Все разыграно как по нотам — благопристойнейшая программа. Она вся у меня перед глазами, все знакомо... впрочем, я знаю и больше.
Я шел недавно за ними по извилистой дороге Кишшвабской горы.
Тащился, злясь на себя, потому что, если б они оглянулись, то непременно заметили бы меня. «Клетчатый» очень бесцеремонно положил руку ей на плечо, а она чуть прижалась к нему, потом отстранилась. Я-то, осел безмозглый, думал, что они просто дурачатся.
Но они, не сговариваясь, повернули к знакомому выступу на вершине — его могла показать только Аги, — будто всю жизнь любовались оттуда панорамой. Меня замутило, я стал противен самому себе, но просмотрел все до конца или — кто знает? — почти все.
Он взял в ладони ее лицо, стал целовать, а она вяло отбивалась. У меня лязгали зубы, но я еще тупо надеялся. Потом он ее обнял. Она стояла с безвольно повисшими руками. И вдруг склонилась к его плечу, обвила его шею и поднялась на цыпочки. Они поискали губы друг друга — недолго искали, честное слово!
