Юрий Фанкин - Ястребиный князь
Заговорили о Ерофеиче, потом перешли на его племянника Лёшку, и Полудин, не удержавшись, спросил:
– Кажется, у Ерофеича и внучка есть?
Комендант безразлично кивнул, а Полковник, глядя задумчиво, в себя, улыбнулся, и Полудин догадался, что Петрович сейчас во всех внешних подробностях представляет Варвару, и даже нахмурился, ревнуя к образу, к которому прикасались, как ему казалось, бесцеремонно.
– Есть такая… – медленно, продолжая видеть Варвару, сказал Полковник. – Разведёнка! – Подумал еще и, скривив губы, добавил: – Обожглась на молоке, теперь на воду дует. Характерец! Вся в деда…
«Хороша Маша, да не наша!» – догадался Полудин и, повеселев, попросил:
– Давай, Петрович, «Отраду»!
Полковник уже примерялся к какой-то песне, шевелил двоящиеся в своем движении гитарные струны.
– «Отраду»! – качнувшись на стуле, поддержал Комендант. – Ну? «Ж-живет моя отра-ада…»
– Как скажете! – усмехнулся Полковник. – Хоть «Отраду», хоть отраву.
Спели «Отраду». Комендант зажмурил глаза в нескрываемой сладкой муке, восхищенно грохнул кулаком по столу:
– Й-эх!
Постучав, вошла Фиса, жена Коменданта, в замызганной телогрейке, простоволосая, держа в руке трехлитровую банку с молоком.
– Гуляете? – невесело спросила Фиса.
– Не говори под руку! – вскричал Комендант и торопливо, облив пальцы, проглотил очередную «соточку».
– Утрешнего принесла! – Фиса поставила банку на лавку, провела рукой по влажным, словно обданным росой волосам.
Полковник, настроенный на большое компанейское гулянье, пригласил Фису к столу, та, поглядывая на разлюли-малину муженька, поначалу отнекивалась, но потом, сдавшись, сняла стеганую телогрейку со следами навоза, стала худенькой, подобранной, как девчонка, и, смущенно взглянув на свои нечистые боты, присела с краешка стола, поближе к двери. Получилось так, что она оказалась рядом с Полковником, который сразу же захорохорился; присутствие любой женщины словно добавляло радужных перьев в петушиный хвост Петровича. После двух рюмок, выпитых с мучительной тягучестью, Фиса разрумянилась и стала выглядеть еще моложе. Комендант, приглядевшись к жене, смягчил свой непримиримо-жесткий взгляд.
– Послушай, Фиса! – задумчиво сказал Полудин. – Ты когда-нибудь слышала эту песню? «На серебряной реке…»
– «На златом песочке…» – легко продолжила Фиса. – Как не помнить! Еще покойная бабушка певала. Ей барин даже сарафан и полушалок за песни подарил.
– Напой! – проникновенно попросил Полудин. – Я как-то слышал песню, да вот мелодию забыл.
Женщина, словно дожидаясь разрешения, взглянула на мужа. Комендант, бессильно раскинув крылья, уткнулся взлохмаченной головой в ребровину стола.
Фиса помолчала, собираясь. Попыталась улыбнуться, однако улыбка получилась вымученной – казалось, ее впереди дожидается подневольная работа.
Полудину стало неловко за свою просьбу.
Фиса потупила глаза и негромко запела…
Перед глазами Полудина стояла синеглазая Варвара.
Фиса пела недолго. Песня грустно оборвалась.
– Что-то не поется.
Комендант оторвал от стола неприкаянную голову, удивленно разлепил глаза:
– Фиска, ты, что ли, пела? А я думал – радиво. – И, раздражаясь, забормотал: – Князь! Из грязи в князи. Н-ненавижу!
– Ну вот! – с печальной обреченностью сказала Фиса. – Как напьется, так и полезло: «ненавижу!», «зарежу!». И кого он резать собирается, одному Господу известно.
– Зар-режу! – с пугающей уверенностью проговорил Комендант.
Полковник быстренько взял филейный нож, лежащий неподалеку от Славки, и стал без особой нужды – закуски на столе хватало – резать вязкий колбасный сыр.
Всем, за исключением Славки, стало неловко. Полудин спросил:
– Как там, на улице? Дождь не кончился?
– Стихает, – сказала Фиса. – Весенний дожжи-чок кстати. Сразу травка ожила! – Она потянулась через стол, потрепала поникшего мужа за плечо. – Слав, вставай! Домой пойдем.
– Не лезь! – вскинулся Комендант. – Дай с людьми посидеть. На твое рыло я еще нагляжусь.
– Мне что, Ванюшку позвать? – неожиданно пригрозила Фиса. – Может, ты и его не послушаешься?
– Ванюшку послушаюсь, тебя – нет. Ты чего от меня отсела?
– Ревнует. Ну и чудо в перьях! – покачала головой Фиса.
– Н-ненавижу! – с чувством промычал Комендант.
Дверь скрипнула. В проём бочком просунулся мальчик лет двенадцати, загорелый, в больших, не по росту, охотничьих сапогах. Сразу пахнуло дождевой сырью, свежей травой и чем-то особенным, принесенным с Озера, – цветущим ивняком и пряным ароматом рыбы. Приглядевшись, Полудин увидел на красных руках мальчика блестки рыбьей чешуи.
– Пап, пойдем домой! – смущаясь и все же одолевая робость при посторонних, сказал мальчик.
– Я? Домой? – вдруг заторопился Комендант. – Где моя фуражка?
Комендант попытался, не вставая, вытащить фуражку из-под себя – не получилось. Догадался встать.
Полковник выгреб из вазы горсть дешевых леденцовых конфет:
– Эй, пернатый! Возьми гостинчик!
– Да не возьмет он! – уверенно сказала Фиса и сама, не глядя, привычным движением, каким брала за молоко мелкие деньги, взяла из руки Полковника цветастые, с хвостиками леденцы. Сунула в полуоторванный карман телогрейки. – Дикарь какой-то! Все ребята как ребята, а этот не рушной. Ой не рушной!..
Провожая соседей, Полудин, раздетый, размягченный, вышел в коридор и, видя перед собой вихрастую голову Ванюшки, не удержался и ласково провел рукой. Мальчик съежился и заторопился. В два больших шага Полудин догнал его и, наклонившись, сказал так, чтобы слышал только Ванюшка:
– Ты моего ястребиного князя не трогай. Хорошо?
Глаза у мальчика блеснули живо, как у молодого слётка, он бросил на Полудина цепкий взгляд и, кажется, все понял.
Полудин и Полковник снова сели за прореженный после ухода гостей стол. Петрович почему-то не спешил убрать лишние рюмки. Перед недопитой рюмкой Фисы лежал кусок ржаного хлеба с колбасной нарезью, а на Славкиной неухоженной тарелке дожидался очередного тоста пупырчатый соленый огурец с воткнутой вилкой. Казалось, гости ушли ненадолго и вот-вот появятся в дверях.
Полковник задумчиво, припадая к грифу ухом, пощипал золотистые струны, налил себе и Полудину по полной, привычно потянулся к Славкиной рюмке, но в последний момент сообразил, что Коменданта нет, отсунул стеклянный ствол в сторону и с наигранной бодростью провозгласил:
– Ну, за крепость руки!
Разговор не вязался. Обвядшие после зазимья струны не распевались.
– Кажется, печка прогорела, – помолчав, сказал Полковник и, уронив табуретку, на которой недавно сидела Фиса, присадисто выбрался из-за стола, гремел железной заслонкой, разгребал кочергой осевший жар, подбрасывал, задевая верхние кирпичи, древесное новьё, которое, вспыхнув, разразилось беспорядочной пальбой.
Река, несшая Полудина, замедлила ход, заходила медленными кругами у внезапно возникшей запруды, и нужен был новый валовой приток полой воды, который смял бы и унес недолговечный затор.
И это случилось.
В коридоре громко залаяла Квитка, зазвенело и с веселой стукотней покатилось пустое ведро, заговорил на разные голоса человек с самим собой.
Дверь отворилась с широким размахом, и в темном проеме с гармоникой наперекос, с влажно сияющими глазами появился Абориген в прозрачном, как парниковое укрытье, плаще. Бодрым движением головы Абориген откинул капюшонистый плащ и заиграл сразу же, с порога:
– Ты сама ко мне ходила,
В подворотню лазила.
Всех курей передавила,
Поросенка сглазила.
Абориген пел, притопывая. И не было на его довольном лице и тени сомнения, что он мог появиться в чужой избе некстати.
Непрочную земляную запруду прорвало. Лесная река стремительно ринулась вперед, наверстывая то время, которое она потеряла на запруде.
– «Русского»! – вскричал Полунин, вставая. – С выходом! – Развел вольготно руками, выпятил грудь колесом и поплыл вкруговую, дробно притопывая.
На шумных деревенских свадьбах Полудин не раз видел, как отплясывали подвыпившие мужики, но сам он не решался вступить в круг, то ли боясь своей неловкости, то ли в силу солидности, которая порою оказывалась капризнее возраста. То, что он видел, хранилось до поры в его памяти, но теперь воображаемое, памятное было решительно отброшено, словно временный дождевик, и Полудин, сорвавшийся с житейской привязи, ходил легко и свободно, придумывая казавшиеся ему уместными коленца. Он шевелил плечами, делал вид, что в отчаянном порыве засучивает рукава, козырем, подбоченясь, шел навстречу изнемогающему Аборигену, но, судя по выражению глаз, видел перед собой не лихого гармониста, а ту, которая, сдержанно улыбаясь, плыла ему навстречу в красном оборчатом сарафане.
– Жги! – кричал Абориген и, кособочась, еще сильнее нажимал на клавиши гармоники.
