Маркус Вернер - Над обрывом
— Минутку, — сказал Лоос, — это выражение я должен записать, хотя… — Он достал блокнот, однако ничего не написал в нем и спрятал обратно. Показав на свое левое предплечье, он пояснил: — Аллергия.
В самом деле, я увидел несколько красных точек. Тогда я спросил, не раздражает ли его это выражение.
— Применительно к абрикосам или сыру — нисколько, — ответил он. — Но можешь продолжать. Я не хотел тебя перебивать.
— А я не хотел вызывать у тебя аллергию. Но так или иначе, она была вполне зрелой, и мои мысли ежедневно вертелись вокруг нее и ее наружности, что обычно считается признаком влюбленности. Возможно, однако, я был так же мало влюблен в нее, как гончая собака — в дичь, по следу которой устремилась, выбрав этот след среди многих других. И все же, когда до условленного времени оставалось совсем мало, я, подходя к детской площадке, почувствовал, что у меня заколотилось сердце: этого со мной давно не бывало. Она уже сидела на скамейке, курила и так засмотрелась на возню вокруг качелей, у фонтана, что заметила меня, только когда я сел рядом с ней. Она приветствовала меня с несколько обескураживающей небрежностью, а когда я спросил, как она поживает, приложила палец ко рту и кивком указала на качели. На качелях сидела маленькая девочка, а рядом, опираясь на столб, стоял, по всей вероятности, ее отец, погруженный в чтение бульварной газеты и время от времени толкавший качели. Что в этом примечательного и почему меня призывают к молчанию, я не понял. «Да, очень мило», — произнес я наконец. «Нет, господин доктор, очень уныло», — сказала она. На мой удивленный вопрос, откуда она знает, что у меня степень доктора, она ответила: на это есть телефонная книга. Стало быть, она наводила обо мне справки. Это был хороший знак, столь же ободряющий, как ее губы. Во время нашей случайной встречи они не были накрашены, теперь же их четко обрисовывала темно-красная помада. Мы опять пили кампари, она держалась непринужденно. На мой вопрос о ее личных обстоятельствах она мягко ответила, что предлагает отказаться от взаимных расспросов, и сообщила только о своей профессии. Она работала сиделкой в доме инвалидов. Хоть она и не любила рассказывать о себе, я не мог не спросить, замужем ли она. В ответ она коротко кивнула. Меня устраивало, что она связана, так я чувствовал себя свободнее и одновременно испытывал ощущение, словно мне бросили вызов, чувствовал себя завоевателем. Я подметил, поскольку не лишен интуиции, что ей во мне кое-что нравится. Однако через час, когда я уже собрался произнести: «Неужели мне придется обедать в одиночестве?», она поднялась и спросила: «Через неделю?» — «А раньше нельзя?» — «Через неделю, — повторила она, — вы знаете где». Так она заставила меня томиться в ожидании и этой, возможно, неосознанной тактикой добилась того, что на следующей неделе я предвкушал нашу встречу с еще большим нетерпением. Быть может, на сей раз я действительно влюбился, хоть мне и приходили на ум слова Тассо: «Влюбленность — это духовное блаженство, деликатно сопровождаемое чувственным желанием». Деликатным мое желание не было. Оно было, и это я признаю, властным и деспотичным.
Теперь я постараюсь не отвлекаться. На третий раз все стало по-другому. Она казалась помолодевшей, окрыленной и даже задорной, как девчонка. Когда я пришел, она сидела не на скамейке, а на качелях и встретила меня сияющей улыбкой. Потом напилась из-под струи фонтана, заметила в воде птичье перо и выудила его. «Иди сюда», — сказала она и побежала к песочнице в углу детской площадки. «Сейчас построит замок из песка», — подумал я. Но она сделала нечто другое: черенком пера написала на песке имя ВАЛЕРИ. «Спасибо, — сказал я, — это была увлекательная игра. Ты заставила меня целых две недели мечтать о женщине, о которой я знал только одно — что ее зовут фрау Бендель». — «Но ты же мог меня спросить», — сказала она. «Я два раза спрашивал, — возразил я, — а ты делала вид, что не слышишь». — «Не будем спорить, — сказала она, — знаешь, я проголодалась». — «Оʼкей, — обрадовался я, — сейчас вызову такси». — «Пожалуйста, не говори «оʼкей», я ненавижу это импортное слово». — «Договорились, — ответил я. — А теперь ты будешь критиковать мой нос?» — «Покажи!» — скомандовала она. Я храбро наклонил голову. Она придирчиво всмотрелась и заявила: «Нос оʼкей!»
За ужином мы ели «шатобриан» и пили шамбертен лучшего сорта. Я спросил ее, отчего она вдруг так изменилась, стала такой живой и веселой. «Чтобы больше подходить тебе, — ответила она, — а еще потому, что вчера и сегодня утром меня в порядке исключения ничто не мучило». «Приятно слышать, — сказал я, — я тоже в хорошем настроении, и притом не в порядке исключения, я почти всегда такой». — «Знаю, знаю, я с самого начала была в курсе дела. Вольная птица летит, куда хочет». — «Ладно, — сказал я, — значит, тебя не удивит, если я спрошу, не заглянешь ли ты на часок ко мне». Она медлила с ответом, размышляла, потом сказала: «Почему бы и нет?»
Она оставалась у меня до двух часов ночи. Это, скажу я тебе, было как во сне.
— Бог ты мой, — сказал Лоос, — какие вы все свободные!
— А ты разве нет? — спросил я. — При твоем типе мужественного, надежного защитника ты мог бы, если б только захотел, иметь сколько угодно женщин, причем молодых.
— Да, — сказал Лоос, — свободен-то я свободен, только эта свобода представляется мне самой нестоящей вещью на свете. Эти слова, к сожалению, придуманы не мной, хотя они точно соответствуют моему характеру. Но это я так, между прочим. Какова она была в постели?
Я недоверчиво взглянул на Лооса. Этот вопрос был совершенно не в его духе, и я подумал, что он смеется надо мной и моим хвастовством или решил испытать меня. С некоторым неудовольствием я сказал, что мне не кажется, будто его интересует ответ.
— Ты меня угощаешь чем-то аппетитным, но отказываешь в десерте?
Я засмеялся и сказал:
— Ну ладно, как мужчина мужчине скажу. Это была фантастика, она — как бы это сказать? — она умела быть сдержанной в своей страстности, и, когда кричала, казалось, что у нее завязан рот. Этого с тебя хватит?
— Вполне, — сказал Лоос. Он выпил, поперхнулся и закашлялся. Потом спросил охрипшим голосом: — Что было дальше? Как это кончилось и почему?
— Я бы сейчас охотно сделал паузу, — сказал я, — и опять послушал тебя.
— Как желаешь. Во всяком случае, ты должен мне помочь — на чем я остановился?
— Трудно сказать. Последнее, что ты рассказал мне, это как ты и твоя жена познакомились с помощью пары собак. Только это было скорее отступление. На деле ты остановился раньше, когда говорил о болезни жены.
— Верно, про астроцитому. Когда я сказал ей, что слово «астро» происходит от греческого «астрон» и означает «звезды», «цитус» по-латыни означает «клетка», а греческое «китос» означает «впадина», она мечтательно улыбнулась и с тех пор больше не произносила слов «опухоль» или «новообразование», а говорила только о звезде у себя в голове или просто о своей звезде. «Моя звезда», а не «моя опухоль» — вот как она теперь говорила. Она вообще часто выражалась необычно, а тут стала утверждать, что звезда не может быть ее врагом. Так оно ей казалось. Я уже упоминал, что моя жена смотрела в лицо надвигающейся смерти не с ужасом, а словно бы с нежностью. Какое-то время я опасался, что она может отказаться от операции — чего она, измученная тяжелыми симптомами, все же, к счастью, не сделала. Впрочем, никто не знал, что это за опухоль — доброкачественная или злокачественная. Это могло показать только оперативное вмешательство, после которого, как утверждали врачи, ссылаясь на благоприятное расположение опухоли, возможно, даже не понадобилось бы ни облучения, ни химиотерапии. Недолгое время перед операцией я занимался домашним хозяйством и читал по глазам Беттины все ее желания. Последнее, впрочем, было для меня привычно — в отличие от первого. Потихоньку от нее я купил поваренную книгу, естественно, для вегетарианцев. Я изучал ее в школе, пока ученики работали над письменными заданиями, выписывал названия пряностей, покупал все необходимое и почти каждый вечер поражал жену легким изысканным меню. Ела она очень мало, а я и того меньше, так как от постоянного страха перед самым ужасным и, в сущности, невообразимым у меня словно перехватывало дыхание и сжимался желудок. Плохое это было время, но в чем-то и хорошее. Мы еще принадлежали друг другу, мы были парой. Увидев, как Беттина читает книгу под названием «Сто шагов до счастья», я почувствовал облегчение и радость. Это доказывало, что моя жена еще не завершила свою жизнь, еще не поставила на ней крест. Однако я задумался: почему она выбрала именно эту книгу? Ведь если не считать теперешнего недомогания, она была счастлива всегда. В том числе и со мной. Ну, положим, не всегда — счастье не может длиться долго, иначе его нельзя было бы ощущать как счастье, верно ведь, только несчастье бывает долгим. Короче говоря, она читала такую книгу и могла вдруг ни с того ни с сего сказать мне, что просит ничем не украшать ее могилу, особенно венками и всякими излишествами вроде бронзовых еловых шишек, ведь все это так ужасно выглядит. Мы с женой редко расходились во вкусах, и в данном случае — тоже, однако я не знал что сказать, когда она заговорила об этом. Впервые мы с ней поменялись ролями. Я, убежденный пессимист, старался думать о хорошем, а она видела будущее во все более мрачном свете, хоть и не жаловалась, не поддавалась страху, а полагалась на судьбу. Возможно, она умрет под ножом, говорила она. Ей объясняли, что даже во время такой сложной операции летальный исход бывает разве что в двух процентах случаев, однако она непременно хотела принадлежать к этим двум процентам. Когда я спросил, как она пришла к этой мысли, она сказала: «Звезда хочет остаться во мне, она будет сопротивляться». Больше я из нее ничего не смог вытянуть.
