Рене Баржавель - Дороги Катманду
Развернувшись, джип направился в сторону Оливье. Заметив его, мужчина, усевшийся рядом с водителем, снова встал и что-то скомандовал. Джип затормозил рядом с юношей. Тот неподвижно стоял, не говоря ни слова. Заинтригованный мужчина некоторое время смотрел на него, потом не выдержал и спросил с раздражением:
— You want something?1
Вместо ответа Оливье спросил:
— Вы месье Жамэн?
— Да, это я.
— Меня зовут Оливье.
— Оливье?
Оливье, Оливье, это имя было ему знакомо. Внезапно его лицо осветилось:
— Оливье? Так это же сын Мартин?
— А также ваш сын, согласно гражданскому состоянию, — ледяным тоном ответил Оливье.
Одним прыжком Жак выскочил из джипа и закричал через голову Оливье:
— Ивонн! Ивонн!
Недовольный голос ответил ему откуда-то сверху:
— В чем дело?
Жак закричал:
— Идите сюда! Это потрясающе! Это же мой сын!
Схватив Оливье за плечи, он развернул его, желая продемонстрировать своего сына всем окружающим.
Между ветвями нескольких гигантских деревьев были сооружены из прутьев и соломы большие хижины, к которым можно было добраться по крутым деревянным лесенкам. Это было жилье для охотников, шикарные «примитивные хижины» для миллиардеров.
В одном из ближайших окон виднелся эффектный бюст женщины, к которой обращался Жак. Брюнетка с прямыми волосами, свисавшими до плеч. На ней была оранжевая мужская рубашка, порядком изношенная. Она молча смотрела на мужчин, стоявших под деревом. Энтузиазм Жака не пробуждал в ней никакого интереса, даже чисто из вежливости. Насколько Оливье мог разглядеть ее снизу, она казалась печальной.
— Это жена Теда, моего компаньона, — объяснил Жак. — Она принимает клиентов, а я обеспечиваю им сильные эмоции.
***
За время, остававшееся до наступления темноты, Жак показал Оливье весь охотничий лагерь, не переставая говорить и отдавать приказания прислуге, то и дело мелькавшей вокруг них. Он не замечал холодности Оливье, которому, впрочем, не давал сказать ни слова. Его волосы, без единой седой прядки и того же оттенка, что и у сына, были уложены в гладкую английскую прическу с пробором с левой стороны. Глаза у него были светлее, чем у Оливье, и взгляд казался гораздо менее серьезным. Если у Оливье был взгляд взрослого мужчины, то у отца он больше походил на взгляд мальчишки.
— Ты будешь спать здесь; это хижина Рокфеллера. Пока я тебя оставлю ненадолго; отдохни и приведи себя в порядок. Через час будем ужинать.
Столовая находилась в самой просторной хижине. Один из углов зала занимал ствол могучего дерева, и гигантская ветвь, отходившая от него на уровне земли, пересекала по диагонали все помещение от пола до потолка. Пол был застелен тигриными шкурами и коврами, сотканными местными мастерами. Стены и ветвь дерева были увешаны головами тигров, буйволов и носорогов. Между ними размещались светильники, заправленные ароматным маслом. Блестящие от смазки и готовые к применению охотничьи ружья самых разных калибров, способные уложить на месте любое живое существо от зайца до слона, занимали почетное место среди охотничьих трофеев. В центре большого стола из красного дерева медное божество простирало во все стороны многочисленные руки, заканчивавшиеся подсвечниками. Горящие свечи освещали дорогую кружевную скатерть и расставленные на ней хрустальные бокалы и фарфоровую посуду.
Жак никак не мог занять свое место. Стоя возле стола, он с помощью энергичных жестов рассказывал о недавней охоте. На нем был белый смокинг; рядом сидела Ивонн в вечернем вышитом жемчугом платье на бретельках, давно вышедшем из моды, но вполне устраивавшем клиентов- миллионеров. Оливье хотя и остался в потрепанной куртке, но был побрит, умыт и причесан.
— Бац! Бац! Бац! — воскликнул Жак, изобразив ружье, приложенное к плечу. — Две пули я всадил ему в глаз и еще одну в нос! Если бы я промахнулся, он накинулся бы на моего клиента и сделал бы из него кровавый бифштекс! Я пообещал не называть его, он приехал в Непал инкогнито, но промахнись я, и крупнейшее королевство Европы осталось бы без короля!
— Не надо преувеличивать, — холодно заметила Ивонн. — Это был не король.
Жак расхохотался, потом замолчал и сел на свое место.
— Что правда, то правда! Королевой была его жена. У супружеских пар такое случается.
Устроившиеся возле ствола дерева старик и двое мальчишек исполняли на небольших туземных скрипках мелодию, одновременно игривую и меланхоличную. Из-за дерева, где размещалась кухня, то и дело торопливо выбегали одетые во все белое, но босые официанты в небольших непальских шапочках, то приносившие, то уносившие что-нибудь и выполнявшие свою работу с явным удовольствием.
Два официанта собрались унести огромное, стоявшее у ног божества- канделябра, серебряное блюдо с остатками сочащегося кровью мяса, обложенного разными овощами и фруктами. Жак приказал им подождать, потому что его сын еще не закончил расправляться со своей порцией. Потом он распорядился поменять шампанское, которое уже успело согреться. Он выплеснул остатки шампанского из своего бокала в серебряное ведерко, в котором стояла бутыль, затем схватил с блюда большой кусок мяса и положил его в тарелку Оливье.
— Ешь как следует! Когда я был в твоем возрасте, я пожирал мясо, словно голодный волк, а теперь я расправляюсь с мясом не хуже льва! Мужчина должен есть мясо! Иначе он будет печальным и быстро состарится!
Он откупорил принесенную бутылку и потянулся с ней к Оливье. Но бокал того и так был полон до краев, а в тарелке только что положенный кусок мяса оказался над недоеденной предыдущей порцией.
Жак начал смутно догадываться, что в поведении сына было что-то не совсем обычное.
— Что с тобой? Что-то не так? Ты ничего не ешь, ничего не пьешь. Неужели мой отпрыск стал священником? Оливье стиснул зубы. Ивонн, давно заметившая нервное напряжение юноши, увидела, как под загаром, покрывшим лицо Оливье за несколько дней пути, разлилась мертвенная бледность.
Оливье выпрямился в кресле. Жак, с интересом смотревший на него, пожал плечами, наполнил свой бокал, выпил и поставил его на стол.
— Я сожалею, — сказал Оливье, — что разделил с вами трапезу, не сказав перед этим то, что должен был сказать. Меня можно извинить только тем, что я сильно проголодался. Вы можете удержать с меня стоимость ужина после того, как мы уладим наши счеты.
— Ты это о чем? — ошеломленно пробормотал Жак. — О каких счетах ты говоришь?
Ивонн улыбнулась и посмотрела на Оливье с возросшим интересом.
Официант взял из рук Жака бутылку с шампанским и снова наполнил его бокал. Скрипки с небольшими вариациями негромко продолжали одну и ту же мелодию. Старик начал подпевать гнусавым голосом.
— Я пришел попросить вас. — начал Оливье и тут же замолчал. Потом он выкрикнул: — Вы не могли бы заставить их замолчать?
Жак удивленно посмотрел на него, затем что-то сказал старику. Музыка прекратилась.
На несколько секунд воцарилась гробовая тишина. Официанты застыли на месте, и только золотистое пламя светильников и свечей продолжало слегка колебаться в неподвижном воздухе. Снаружи послышался визг обезьян, потревоженных приглушенным рычаньем тигра.
— Сегодня ночью они совсем близко! — сказала, ни к кому не обращаясь, Ивонн.
— Они могут бродить там, где им хочется, мне наплевать на это, — нервно огрызнулся Жак, не сводивший глаз с Оливье. — Значит, ты хочешь попросить у меня что-то. Что именно?
К Оливье вернулось спокойствие. Он достал из кармана куртки какую- то бумагу и произнес холодным тоном:
— Я пришел к вам за тем, что мне причитается. Деньги на пропитание, которые остались невыплаченными вами после моего рождения. Здесь тридцать миллионов. Вот мои подсчеты, можете проверить их.
Он развернул лист бумаги, положил его на стол перед собой, потом придвинул его к Жаку. Тот посмотрел на него как на что-то нелепое, непонятное и в то же время удивительное, что-то такое, что ни в коем случае не должно было находиться здесь, на этом столе и в это время.
— Я не стал считать, — добавил Оливье, — сколько стоит стирка грязного белья и мытье посуды, чем моя бабушка занималась на протяжении двадцати лет. Что же касается того, чем я обязан матери, то всего вашего состояния не хватит, чтобы рассчитаться с ней за все.
Ивонн, повернувшаяся к Жаку, смотрела на него с тем нетерпеливым ожиданием, с которым фотограф ждет, когда на белой бумаге, опущенной в проявитель, появится изображение.
— Что, Жак, — негромко произнесла она, — вот и наступил для тебя момент истины.
— О какой истине ты говоришь?
Жак помахал в воздухе бумагой, которую только что прочитал, выйдя с помощью этого жеста из оцепенения.
