Рю Муроками - Киоко
— Ой! — тихонько вскрикнула Елена и посмотрела на меня неуверенно. У меня появилось желание вмазать ей кулаком по хорошенькой мордашке со словами: «Кретинка, предупреждал же тебя!» — но момент был неподходящий. Я начал с того, что выключил латинскую музыку и врубил программу country music. Так как все равно все радиостанции передавали здесь кантри, мне достаточно было повернуть ручку на миллиметр, чтобы тут же услышать тошнотворно гнусавый голос певца. Потом я схватил с заднего сиденья купленные Еленой ковбойские шляпы и напялил их на наши головы.
— Что ты делаешь?
— Послушай, заткнись и предоставь мне делать то, что я считаю нужным.
Этот дебил Хосе лежал с закрытыми глазами, потея и натужно дыша, не отдавая себе отчета в происходящем. В зеркале заднего вида было видно, как полицейская машина подъехала совсем близко и посигналила нам фарами, чтобы мы остановились.
Елена припарковала микроавтобус на обочине перед полицейской машиной, и двое полицейских стали приближаться к нам сзади. Потому что, подходи они спереди, их можно было бы пристрелить, как кроликов.
Они постучали в окошко.
— Права. Хм, японка? Паспорт. — Молодой полицейский занимался Еленой, а тот, что постарше, осматривал кретина, лежащего сзади. Я хотел взглянуть, как он реагирует на то, что видит, но не осмелился повернуть голову. Сейчас многое зависит от нашего поведения.
Ужасная музыка, от которой разжижались мозги и кишки, раздавалась на весь автобус, а на головах у нас были ковбойские шляпы. При малейшей ошибке эта мизансцена могла сыграть против нас. До сих пор я врал бесчисленное количество раз в своей жизни. Даже в детстве свои первые слова я, должно быть, произнес, чтобы обмануть маму. Когда врешь, главное — это не актерское мастерство. Главное — концентрация. Нужно использовать все свои резервы для той лжи, которую произносишь. Я перепробовал разные манеры поведения, когда вру, но единственная, которая действует безотказно на родителей, учителей и полицейских — иначе говоря, на представителей власти, это угодливость. Есть много способов лизать чьи-то ботинки, но совсем низкие, типа бесконечных, раболепных извинений, совершенно неэффективны.
Лизать ботинки начальству следует в манере благородной, нужно, чтобы твой собеседник подумал: «У малыша Эйнджела есть своя гордость, он так старается, мне жаль его». Нужно, чтобы говорящий с тобой думал: «Как жаль этого славного черного малыша, он так несчастен, по сравнению с ним мне просто чертовски повезло». Не поворачивая головы, я искоса бросил взгляд на старшего из двоих легавых, чтобы оценить выражение его лица. Тот закончил осматривать дебила и приближался к переднему сиденью. Сконцентрируйся, велел я себе и сделал глубокий вдох.
— С вами едет больной пассажир.
Ну, давай, начинай! Я по-военному отдал честь и застрочил без остановок, вызвав в своем воображении армию и сухопутные войска, о которых я так мечтал.
— Yes Sir Officer, меня зовут Эйнджел Стивене, я все вам сейчас объясню. Мы с этой японской барышней члены Международного молодежного благотворительного фонда, мы волонтеры и везем больного СПИДом из Нью-Йорка в Майами, откуда он родом.
— СПИДом?
— Yes Sir!
Полицейские переглянулись. После моих слов они больше не могли к нам придираться.
Си-эн-эн обожает брать под свою защиту благотворительные общества. И главное — полиция терпеть не может осложнений с телевидением.
«Отлично!» — сказал я про себя.
Музыка, которую Елена слушала в автобусе, не была обыкновенной сальсой. После нашего блестящего выступления перед полицией Джорджии она поставила кассету на автореверс и прогнала ее как минимум раз десять подряд, но странно, музыка мне не надоедала.
Это было похоже на блюз и в то же время принципиально от него отличалось. Чуть-чуть напоминало наши негритянские песни. Блюзы и спиричуэле уводят слушателей в землю обетованную, а эта музыка, казалось, уносилась прямо в небо. Ее было очень приятно слушать.
Точно у мелодии были крылья.
До Ватерсборо оставалось миль пятьдесят, когда у этого кретина Хосе случился приступ. Он начал стонать, как девчонка, держась за талию и зовя на помощь. «Елена, Елена!» — кричал он. На парня было страшно смотреть. Между стонами он говорил о Майке Тайсоне или бог знает о чем. «Тайсон останется одним из самых великих негров в истории, так по какому праву такой полудохлый замухрышка, как ты, осмелился произнести его имя?» — подумал я, но в этот момент Елена приказала:
— Потри ему спину.
— Я?
— Поторопись! Не нажимай слишком сильно, потихоньку, давай.
— Черт, ты хочешь, чтобы я потер спину этому типу?!
Я много знаю о СПИДе. Я отлично знаю, что он не передается через прикосновение к больному. Я внимательно осмотрел свои руки. А вдруг у меня царапина или ссадина на пальце, или вдруг я прикоснусь к урине Хосе? Ба, даже при этом риск заразиться остается минимальным, но нет уж, спасибо, я предпочитаю не рисковать подцепить СПИД из-за этого несчастного кретина. Его лицо было сильно искажено болью. Странно, но мне его совсем не жалко. Не потому, что мы принадлежим к разным расам. Просто этот тип действительно ничего не стоит. Один взгляд на него приводит меня в бешенство. Это написано на его лице: за всю свою жизнь он ни в чем не преуспел. Написано глубоко, отпечатано в каждой морщинке его искаженного лица, смешано с каждой капелькой пота, падающей со лба: неудачник. Хотел бы я знать, зачем Елена тащит это ничтожество в Майами. Удерживая рвоту, я потер ему спину и в этот момент заметил, что картонка с лекарствами стоит прямо у меня под носом.
— Ты хорошо справился, спасибо.
Елена поблагодарила меня, как только я пересел на переднее кресло, закончив свой маленький массаж, исполненный любви.
— Он задремал. Знаешь, у меня рука отваливается, так я его тер.
— Хорошо, а теперь отдай мне лекарства, которые ты украл.
— Я взял совсем немного, тебе что, жалко? Я массировал его минимум минут пятнадцать.
— Даже не надейся. И кстати, не пятнадцать минут, а от силы шесть.
— Не будь жадиной!
— Ты знаешь, что украл наркотики?
— Естественно, ведь их можно дорого продать. Не знаю почему, и мне это кажется странным, но я испытывал к Елене симпатию. Конечно, это еще и потому, что мы вместе избежали полиции, такие вещи сближают, но дело не только в этом. Не знаю, как объяснить. Мне очень нравился ее стиль, и в ее лице было что-то серьезное и одновременно спокойное. Я такой же — серьезный и спокойный. Я заговорил с девушкой, как обычно разговариваю со своими дружками, когда мне что-нибудь от них нужно, но это не сработало.
— Елена, объясни мне одну вещь: этот тип, он уже пропал, я еще пацан, но уже видел многих, больных СПИДом, и он ведь тоже скоро умрет, разве нет?
— Да, ну и что?
— А то, что как только мы приедем в Ватерсборо, я сбываю товар, и мы делим навар. Я не буду их сам употреблять, это для продажи, я редко это делаю, и потом, если я продам чуть-чуть, что это изменит? Я оставил ему достаточно, чтобы продержаться до смерти, так ведь?
Елена рассердилась. Она включила правый поворотник и свернула на обочину.
— Выходи немедленно!
Ну и дела! Она даже не знает, что на обочине автомагистрали можно останавливаться только в экстренных случаях.
— Погоди, Елена.
Я умолял ее, как это может делать двенадцатилетний ребенок.
— Здесь нельзя останавливаться, полиция может снова появиться, а у меня, если я выйду сейчас, могут быть большие неприятности.
— Выходи.
Странно, но в этот момент, глядя в ее горящие гневом глаза, я понял, почему Елена мне так сильно нравилась. Я — двенадцатилетний мальчишка, и она, по всей видимости, понимает это. Она выгоняет меня не для того, чтобы досадить мне или повоспитывать. Обычно, когда речь идет о взрослых, они действуют по одной из этих причин. Потому что большинство взрослых совершенно забыли, насколько они были беспомощны в детстве. А некоторые и вовсе обращаются с детьми, как со щенками. Елена велела мне выходить. Говоря это, она видела во мне не взрослого и не ребенка. Она видела во мне человека. И потом, и это главное, только у тех детей, которые выросли, сами решая собственные проблемы, без помощи взрослых, связь между взрослым и детским состоянием не прерывается. Елена не была бойцом. Но она явно никогда не зависела от взрослых. Я сказал:
— Сдаюсь, я проиграл. Прости!
До Ватерсборо оставалось не больше десяти миль.
Елена обучила меня нескольким японским словам. Только ругательствам. Сволочь.
Тебе плевать на меня? Шлюха, смерть.
Это было забавной игрой, но выражение лица девушки при этом беспокоило меня. Мы ехали уже минут тридцать после того, как я вернул ей лекарства. Солнце садилось, оранжевый свет падал на ее красивый профиль. Девушка молчала, и тогда я спросил ее:
