Лин Ульман - Прежде чем ты уснёшь
— А я так надеялся, что с Александром она будет счастлива, — тихо говорит он.
— Выходит, зря надеялся.
— С другой стороны, он вовсе не обязан делать ее счастливой.
— А зачем тогда жениться? — я смотрю на папу. — Какой смысл?
— Не понимаю, с чего ты взяла, что смысл именно в том, чтобы достичь счастья?
Иногда я думаю про нашу летнюю поездку на маленькую вэрмландскую дачу. И мне вспоминается случай, которому я не придавала никакого значения до тех пор, пока Жюли не сказала, что Александр ей изменяет.
Валь Брюн сидит в плетеном кресле у раскрытого окна, наслаждаясь легким ветерком. На самом деле она, скорее, лежит в кресле, большая соломенная шляпа скрывает ее лицо, тонкая рука бессильно свисает вниз, между пальцами догорающая сигарета.
Карл с Александром пытаются растопить печь. На кухне в одиночестве беснуется Арвид.
Этажом выше в одной комнате лежит Торильд, в другой — Жюли поет Сандеру колыбельную.
Что делала я, не помню. Может быть, пошла прогуляться в сад, вообразила, что слышу кузнечиков, и притворилась, будто среди деревьев я стала невидимой. Время от времени я заглядывала в окно гостиной. Смотрела на Карла, стоящего у печи, и думала: вот мой парень. Потом смотрела на Александра, стоящего у печи, и ничего не думала. Я набрала полевых цветов и воткнула букетик в петлю рубашки. Сняла туфли и носки. Погналась за шмелем вниз по склону, к сараю. Потом опять вернулась к дому. Заглянула в окно: Валь Брюн все так же лежит, раскинувшись в плетеном кресле: соломенная шляпа, сигарета, длинная тонкая рука. Валь Брюн босиком. Она раскачивает босой ногой в такт музыке, которую кто-то включил. Это Эверт Тоб[13]. Он поет про лето, про Швецию и про нас — так кажется мне. У Валь Брюн потрясающе красивые маленькие белые ноги. Пальцы на ногах гладкие, как жемчуг. Ногти накрашены красным лаком и похожи на землянику, которую мы сегодня ели на десерт, слегка посыпав сахаром. Валь Брюн продолжает качать ногой. Внезапно мне захотелось попробовать эти пальцы на вкус. Это не было желанием — к женщинам я всегда была равнодушна. Мне просто хотелось попробовать на вкус палец Валь Брюн, неважно, какой. Они ведь такие сладкие. Такие вкусные. Да еще она так соблазнительно покачивает ногой… Я стою и смотрю. Александр поворачивается — ему наконец-то удалось растопить печь. В комнате только он и Валь Брюн. Карл за чем-то пошел на кухню. Александр поворачивается. Смотрит на Валь Брюн. Он оглядывает ее всю, с головы до ног. И вдруг становится перед ней на колени и берет ее ступню себе в рот. Она улыбается, закрывает глаза. Он почти всасывает в себя ее пальцы, один за другим, как устриц. А потом облизывается. Затем резко встает и выходит из комнаты.
Я тогда не придала этому особенного значения. В каком-то смысле я понимала Александра. Правда, сама я устриц не очень люблю. Вот если бы на кухонном столе стояла миска толченой смородины со сливками, я бы точно не удержалась и все съела, даже если бы смородина предназначалась не мне. Потому что миску толченой смородины со сливками увидишь не часто. Я не ела ее с тех пор, как была маленькой и бабушка пела мне детскую песенку: «Смородину со сливками подайте нам сюда».
Как я уже сказала, тогда я над этим не задумалась. Я не придала значения мимолетной — как бы это назвать? — мимолетной слабости Александра и, разумеется, ничего не сказала Жюли.
Я рассказала эту историю папе. Год спустя. Не в «Театральном кафе», а в другом ресторане.
Папа почесывает себя под глазом. Делает глоток красного вина.
— Думаешь, Александр изменяет Жюли с Валь Брюн, с ее свидетельницей? — спрашивает он.
— Не знаю, я просто рассказала тебе, что видела.
— Как глубоко в рот он засунул ее ногу?
Я раскрываю рот как можно шире и засовываю туда руку.
Папа кивает.
— Так глубоко?
— Примерно, да.
Мы молчим. Я спрашиваю:
— Пап, а что ты понимаешь под словом «измена»?
— Переспать с кем-то.
— Ну, это понятно.
— Все действия, которые совершаются в полной наготе, — в нерешительности прибавляет папа.
— Полную наготу ты противопоставляешь частичной? — переспрашиваю я.
— Что-то вроде этого, — бормочет он.
— А поцелуи взасос можно считать изменой?
— Не-е-ет.
— Я с тобой не согласна, — говорю я. — Подумай, сколько можно узнать о человеке за такой долгий поцелуй. Я узнаю о мужчине все — прости мне мою прямоту, — я узнаю все, что мне нужно, по тому, как он целует меня. Если меня целует женатый мужчина, я узнаю о нем такие вещи, которые были известны только его бывшим девушкам и жене.
— Не неси чепухи, — говорит папа. — Ничего ты не узнаёшь.
— Значит, кусать, целовать, сосать и лизать кому-то пальцы на ногах — это не измена?
— Карин, ты прекрасно понимаешь, что все дело в том, как это делать, — удрученно говорит папа.
— А если засунуть в рот всю ступню?
Папа смотрит в потолок.
— Всю ступню целиком в рот? — повторяю я.
— Всю ступню целиком в рот — это нехорошо, — говорит папа.
— Вот именно, — соглашаюсь я. — Валь Брюн никогда не внушала мне доверия.
— Дело не только в ней.
— Наш замечательный Александр Ланге Бакке! — говорю я. — Когда-нибудь я его застрелю.
— Ладно тебе, — говорит папа и тянется через стол, чтобы погладить меня по голове. — Откуда столько драматизма? Жюли с Александром без нас разберутся. Ты, Карин, тоже не ангел.
* * *
Александр садится на кровати. Рядом дышит Жюли. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох.
Александр смотрит в окно.
Интересно, можно задушить человека ниткой?
Лопнет ли нитка, если затянуть ее как следует на шее? Наверняка лопнет.
А на другой день у нее вокруг шеи — там, где нитка врезалась в кожу, — будет красная полоска — как тоненькие бусы.
И больше ничего.
Тут нужна веревка. Или трос. А можно просто — руками.
Он вспоминает заключительную сцену из фильма «Полет над гнездом кукушки», когда индеец кладет на лицо Джеку Николсону подушку, выбивает решетку и уходит через окно, навстречу свету.
Жюли. Александр смотрит на лежащую рядом Жюли. Она дышит ровно и глубоко, как ни в чем не бывало.
Вдох. Выдох. Вдох. Мне никогда отсюда не вырваться. Александр рывком садится на кровати. Мне никогда отсюда не вырваться.
Иногда, приходя домой ночью, когда Жюли уже спит или притворяется, что спит, он приподнимает одеяло и смотрит на ее тело. Какая худая! Какая же она худая! Жюли любит спать на животе, вдоль спины у нее растет темный пушок, между ног лежит подушка. Узкий затылок, тонкие ребра, маленькие ягодицы, ноги, пальцы.
Все в Жюли маленькое, тонкое и слабое.
Кроме ступней.
Камень, лежащий между ними в кровати, размером примерно с ее ступню.
Жюли не красит ногти на ногах красным лаком.
Александр тянется к камню. Берет его, поднимает.
«Сейчас я разделаюсь с ним раз и навсегда. Не хватало еще, чтобы у нас в кровати лежали камни», — думает он.
Он поднимает его — камень оказался немного тяжелее, чем он предполагал. И все же не настолько тяжел, чтобы его нельзя было положить на подоконник, или на шкаф, или на пол, рядом с тем, другим, большим и тяжелым.
Он проводит по камню указательным пальцем, ощущая его рытвинки и шероховатости, кладет его обратно в кровать.
В конце концов он вышвырнет этот камень. Не только из кровати. Из дома! Он вышвырнет из дома все камни!
Если он положит этот камень на подоконник, на пол или на шкаф, это будет только временным решением вопроса, думает Александр.
Если кто-нибудь спросит, как мне в конце концов удалось соблазнить Карла, высокого мужчину с черными волнистыми волосами и в сливово-красных ковбойских сапогах, я расскажу про то, что случилось в тот апрельский вечер, когда мы с папой ужинали в «Театральном кафе». На самом деле все начинается и кончается Гершвином. Я сомневаюсь во многом, но только не в Гершвине. Девушка, которая умеет петь Гершвина, может ни о чем в жизни не беспокоиться.
Послушайте!
Тут есть корабль, он скоро уходит в Нью-Йорк —
Пойдем, пойдем!
Там наш с тобою дом, сестричка!
Мы с тобой там славно заживем,
Пойдем, пойдем!
Там не пропадем, сестричка![14]
Но не буду забегать вперед. Мы с папой были в кино, смотрели легкомысленный мюзикл «Высшее общество» с Фрэнком Синатрой и Грейс Келли в главных ролях. В середине фильма Фрэнк Синатра очаровывает Грейс Келли (и, разумеется, соблазняет ее, — но раньше такие сцены в фильмах не показывали, вместо этого герои просто танцуют), как уже было сказано, Фрэнк Синатра очаровывает героиню — очаровывает тем, что поет о ее глазах.
Я встаю из-за стола и говорю папе:
