Станислав Золотцев - Столешница столетий
Девушки, юные женщины — да, другое дело, их лица тоже всегда, во все времена свежи и привлекательны. Но и в них, тогдашних молодых землячках и родственницах моих не было никакой «сексапильности», особенно в её нынешнем, скажем прямо «порнушном» варианте… И всё же, говорю, первое, что видится, когда я вспоминаю лица женщин из моей ранней жизненной поры, это — красота и страсть. Это страстное и никакими невзгодами не убитое и не избытое жизнелюбие.
И такого обаяния, и такой притягательности, какими были наделены те россиянки, уже не встречалось мне с тех пор никогда. Нив каких других краях и странах…
Самое интересное, что эту сущность русских женщин точнее всего для меня облёк в слова представитель нации, издревле считавшейся законодательницей в области любви и брака. Француз, в годы Сопротивления познакомившийся с девушкой, которая родилась в русской лесной глухомани и волею судеб во время войны оказалась на Западе, он вместе с нею воевал против фашистов, а потом, уже став мужем и женой, они провели немало лет в экспедициях по африканским джунглям. И вот что сказал он о своей жене: «Я знал многих француженок, более привлекательных, чем она. Но она единственная, кто в обстоятельствах, когда и просто человеком было трудно оставаться, оставалась женщиной, желанной и прекрасной. Это для меня — главная ваша русская тайна! Это какой-то особый талант…»
Действительно — тайна. И дар бесценный. Вот этой тайной и этим даром были наделены очень многие женщины, жившие в нашей послевоенной глубинке и окружавшие меня в детстве.
…Потому-то и возникают в этой части моего повествования прежде всего лики женские. Мужской облик — это совсем иной разговор. Исток любви, корень её и её светоносно-магнитная притягательная сила таятся в женщине, в её натуре. В природе… Что же до старших по мужеску полу, облики которых мне тоже накрепко запомнились с юных лет, то здесь ограничусь лишь одним кратким суждением. Как мне видится из нынешних дней и как помнится, мужики тех лет — в основном-то фронтовики — в жизнелюбии своём, в жажде жить и любить соответствовали своим подругам по судьбе. Но именно любить, а не «заниматься любовью». Думается, этим сказано главное. Мужские натуры, даже самые огрубевшие, войной обугленные, оживали, зажигались и вспыхивали майской кипенью от манящего света женственности. Страстью возгорались, которая для них тоже означала нечто, стократно большее, чем то, что тогда звалось «баловством», утехами плоти. Она, страсть, и подвигала даже одноруких и одноногих мужиков, донашивавших гимнастёрки, и новые избы рубить на пепелищах, и в озеро с неводом выходить, и к верстаку становиться, словом, делать то, что должен делать мужчина ради своей любимой и своих с нею детей…
И это тоже запечатлевалось в словах, к сожалению, почти начисто забытых ныне. Вспомню хоть одно из них. Вот осколок разговора, который вели меж собою две молодых моих тётушки, ведя меня за руки:
— А он-то к тебе как? Жалеет?
— Да вроде бы… тоже. Бывает, еле живой домой с работы приходит, а всёжки улыбнётся мне да обнимет. Нет, жалеет он меня, жалеет!
Жалеть!.. Вот тот глагол, который чаще всего слышался тогда меж людьми, о любви говорившими. Жалеть — любить: единосущные слова и понятия… Вот то заповедно-русское, что было сохранено нашим простым людом наперекор государственно-казённому и в ранг закона возведённому лозунгу: «Жалость — унижает!» Нет, жалость — не только сострадание. А уж если и сострадание, то ведь любить — значит страдать вместе с тем, кого любишь, если он страдает…
Жалеть… А вы мне — про «скус»! А вы мне — про «секс»! Или вы забыли, что «в СССР секса не было»?! А что, не так уж далека от истины эта оговорка, слетевшая из уст не искушённой в телевизионных дебатах девушки, мгновенно облетевшая всю страну и надолго ставшая всенародной любимой шуткой, не так уж далека. Ну, вот не было его у нас, и всё тут, откуда ж нам его было добыть, таким тёмным в этих делах…
…А вот Русский Эрос гулял-бродил и порхал на своих крылышках по нашему суровому краю едва ли не менее вольно, чем его античный собрат по благодатным средиземноморским берегам. И стрелы свои этот шаловливый божок тоже сыпал направо и налево, лёжа, стоя и с колена, вдобавок ещё и в полёте, да так метко, как только наши талабские лучники в былые века поражали незваных гостей и с крепостных стен, и в открытом поле. И не менее успешно, чем наши предки, просаживал сей лукавый баловник самые прочные панцири, хотя и незримые, своими стрелами, отравленными самым сладким и самым сильнодействующим ядом. Жертвам счёт не вёл, но не потому, что не знал арифметики: столь безмерное их число не уместилось бы не то что в его божественной памяти, но даже и в компьютерной дискете… Не верите — так не поленитесь побывать в Талабском архиве и взглянуть на отчёты рождаемости в нашей области хотя бы за десять-пятнадцать лет, прошедших после Великой Отечественной войны. Взглянули, узнали? потрясены? вот результат трудов этого мифологического персонажа… И мифы тут не при чём: это статистика!
Конечно, нашему Эросу, опять-таки в отличие от его античного собрата, голышом разгуливать по здешней местности было бы, мягко говоря, неуютно. И не только из-за нежаркого климата…
Вот и приходилось ему драпироваться в различные одеяния, утепляясь, а заодно и камуфлируя свою коварную сущность. И очень часто самым надежным и выгодным для него камуфляжем становилась военная форма. Особенно, когда на ней звенели боевые ордена и медали. Тут уж его «эротические» стрелы промашки не ведали. А награды-то эти тогда и звенели, и сияли на многих кителях и гимнастёрках: ведь в большинстве своём и офицеры, и даже сержантско-старшинские чины из гарнизонов, располагавшихся в Талабске и вокруг него, в те годы принадлежали к фронтовому поколению…
Ах, как горели тогда глаза и щёки девчат и юных женщин при виде этих бравых ребят, как стучали их сердечки в местных клубах, где на танцах, конечно же, именно парни в погонах блистали в качестве первых кавалеров! И вообще — с каким восторгом и с какой любовью относился тогда народ, да, самый простой люд к своему воинству… И снова тут на память приходят слова из некрасовского шедевра: «Всё лицо твоё вспыхнуло вдруг». Недаром же эта песня чаше всех других звучала тогда в застольях, и пели-то её в основном женские голоса, и молодые, и те, чьи владелицы с высоты своего неласкового опыта уже давно знали, почему не надо с тоской глядеть на дорогу… И потому-то я всегда отличал «Тройку» среди других песен, что ясно представлял себе её зрительно: и настоящие упряжки о трёх лошадях в мои ранние годы ещё не вымерли, а, главное, немало запечатлелось в моей памяти лиц моих юных сродниц и землячек, «жадно глядевших» на воинов, которые проезжали или строем шли по сельским и пригородным дорогам. «На тебя заглядеться не диво»… И — заглядывались воины. И нередко — не безрезультатно.
Что там «корнеты» тех лет, младшие офицеры, лейтенанты и «микромайоры» в качестве женихов! — за старшину и сержанта, даже младшего, ну, в общем, за воина хоть с одной «лычкой» выйти замуж наши местные девицы и то считати хорошей удачей. А уж капитаны и носители погон с «двумя просветами» блистательной партией считались даже в глазах «сливок» тогдашнего городского общества… И не потому сельские девушки мечтали о мужьях-военных, что те могли потом их куда-то увезти, в города или более зажиточные края. Бывало, разумеется, и такое, но всё-таки почему-то Петренки, Сидоренки и Подопригоры, а также Хай-руллины, Бадмаевы и Гогоберидзе, оставаясь на сверхсрочную или выходя в запас, предпочитали не в свои черешнево-чернозёмыые пенаты передислоцироваться с юными талабскими женами, а проживать с ними на их родине. Было, значит, что-то магнитно-завораживающее в нашем скупом на солнечные дни краю для этих южан и восточных парней, коль скоро они тут оставались… А, может, главными источниками сей притягательности являлись сами талабские наши чаровницы? Кто знает… Тайна сия велика и неразрешима.
…Всё вышесказанное, конечно, имело в той или иной мере и в разные годы отношение и к нашей родове, к моим тётушкам-дядюшкам молодым, к старшим моим «сестрёнкам-братикам», — иначе откуда бы мне всё это стало известно. На моих глазах стрелы Эроса, одетого в военную форму, сражали не одну из моих юных сродниц; довелось мне видеть не раз также и то, что творил коварный этот шалун, приняв девичий облик или обличье молодой женщины, с моими «братанами» и «брательниками», а то и с людьми более зрелого возраста: стрелы его, лазорево-синими, золотисто-карими и зелёными лучами летевшие из очей деревенских и городских чаровниц, звеневшие лукаво-томными словечками в устах слободских и приозёрных скромниц и хохотушек, превращали этих моих ближних и дальних родственников, парней, молодых и даже матёрых мужиков прямо-таки в персонажей не то рыцарских, не то «роковых» любовных романов, а то и в героев романтико-приключенческих пьес и фильмов…
