Филип Сингтон - Зоино золото
Он прикончил водку и взял телефон. Корнелиус ответил не сразу. В трубке были слышны чьи-то голоса.
— Маркус. Как ты? Как дела?
Хозяйское радушие. Гости собрались на ужин.
— Неплохо. Даже хорошо. Послушай, Корнелиус, я просто хотел спросить, ты не…
— Секунду.
Он услышал, как Корнелиус рукой прикрывает микрофон и тихо продолжает:
— Прости, так о чем ты?
— Здесь была женщина, Корнелиус. В отеле. Она спрашивала меня. Это звучит глупо, но я подумал, вдруг ты… Ну, может быть, она имеет к тебе какое-то отношение?
— Женщина?
— Сегодня вечером.
Корнелиус явно понятия не имел, о чем он.
— Извини, — сказал Эллиот. — Неважно. Вероятно, ошибка какая-то. Забудь.
Молчание.
— Маркус? Все нормально?
— Да. Конечно. Я провел целый день в пустом старом доме, вот и все. Наверное, я просто слегка не в себе.
Он услышал шум двигателя за окном и отдернул шторы. Мимо проехал фургон.
— Ja, ладно… Нашел что-нибудь интересное?
— Да. Кое-что, с чем я… я определенно хочу разобраться.
Очень важно говорить уверенно.
— О Зое? Что именно?
Хранительница славянской культуры и профессиональная прелюбодейка. Эллиот помедлил.
— Расскажу при встрече. А у тебя что нового?
— Все хорошо. Рынок, конечно, лихорадит.
— Рынок?
— Включи телевизор, если можешь. — Эллиот потянулся за пультом и направил его на экран. — Хотя перспективы открываются интересные. Поступило еще несколько запросов из России. Кажется, у них там показали какую-то передачу про выставку.
— Ты говоришь о частных покупателях?
— Или об их агентах. Таких, как твой приятель Лев Демичев.
Эллиот опустил пульт.
— Демичев? — Он надеялся, что никогда больше не услышит это имя. — Он мне не приятель, Корнелиус. И никогда им не был.
Корнелиус вздохнул.
— Да, да, Маркус, как скажешь. Бизнес есть бизнес, ага?
— Он сказал, что ему надо?
— Думаю, просто хотел разведать обстановку. У него на родине потенциальные покупатели в очередь выстроились.
Насколько Эллиот знал, Демичев в основном занимался совсем противоположным: вывозил из России предметы искусства и прочие ценности, которые затем всплывали в западных аукционных домах или продавались напрямую коллекционерам. Его ремесло связано с массой ограничений, канцелярщиной, проблемами с безопасностью и бюрократическими препонами. Потому-то Демичев и взимал громадные комиссионные.
— Имен он, полагаю, не упоминал, — произнес Эллиот.
— Ой, ну ты же знаешь Льва, он всегда говорит обиняками, когда дело касается клиентов. Кстати, спрашивал о тебе.
— Обо мне? Как он узнал, что я..?
— Ну, я, видимо, упомянул в разговоре. Надеюсь, ты не против. Твое имя будет стоять на каталоге, Маркус, так что, думаю, ты не смог бы сохранить это в тайне.
Корнелиус защищался, он явно был раздражен.
— Нет, конечно, ты прав. Ничего страшного.
— Кстати, он очень рад, что ты снова встал на ноги. Так и сказал. А еще сказал, что неплохо бы как-нибудь нам всем собраться. Как тебе?
Эллиот задумался. На несколько секунд в трубке повисла мертвая тишина.
Договорив, он включил телевизор. «Си-эн-эн» сообщила об обвальном падении NASDAQ. За несколько часов бум «доткомов» превратился в мыльный пузырь, и пузырь этот наконец лопнул. Герои выпуска новостей, мужчины в полосатых рубашках, сидели, обхватив головы руками или уставившись в мониторы, ошеломленные, не верящие своим глазам. Лысый мужчина за шестьдесят с ушами, как у эльфа, заметил, что, если рассматривать ситуацию в историческом аспекте, стоимость решительно всех ценных бумаг абсурдно завышена. Эксперты выстроились в очередь, чтобы заявить: они это предвидели.
Эллиот смотрел, но не видел. Голова налилась тяжестью, но он был слишком взвинчен, чтобы уснуть. Ему казалось, что происходит нечто, к чему он не готов. Что-то таилось за всей ее загадочностью, что-то большее, чем просто аристократическая чувствительность. Но ему не хватало проницательности и знаний, чтобы разобраться.
Дом «Буковски» хотел, чтобы он занимался Фудзитой и парижскими годами, которые вывели Зою на новую творческую стезю. Но среди ее бумаг писем Фудзиты не было. Его имя практически не упоминалось.
Зоя прожила долгую жизнь. Она не всегда была знаменитой, но всегда — работящей. Он не мог поверить, что первым проявил любопытство, первым почувствовал скрытое значение картин на золоте. Кто-то должен был подобраться к ней. Кто-то должен был что-то написать.
Журналы, газеты. Это следующий шаг. В Национальной библиотеке есть все подшивки. Он должен был начать оттуда. Критики, вроде Лескова, высказываются, интерпретируют и сравнивают. Но журналисты раскапывают факты, это они проводят интервью, они задают вопросы.
Он выключил телевизор и прислушался к тишине. Интересно, есть ли в отеле другие постояльцы? Он открыл бумажник и вытащил снимки, которые хранил под водительскими правами: фотография Терезы, сделанная больше года назад, сейчас личико у нее уже не такое круглое; фотография матери, старый снимок на паспорт, который он нашел в вещах отца.
Он попытался дозвониться до приемных родителей. Он хотел сказать Терезе, что скоро приедет и заберет ее. И все станет по-прежнему — почти все. Он гадал, скучает ли дочь по нему.
Занято.
Еще одна фотография лежала в кармане пиджака. Он забрал ее из того дома: Зоя в студии, куда вторглись ее друзья с кинокамерой наперевес. Он думал, что Зоя улыбается, но нечеткость снимка поколебала его уверенность. Дух в пути — как на викторианских фотографиях, якобы запечатлевших души преставившихся в миг, когда они покидают тела. Такое же ощущение посещало его, когда он просвечивал портреты рентгеновскими лучами, чтобы рассмотреть подмалевок или предательские ошибки, позднее замазанные, — так называемые pentimenti, что буквально означает «поступки, в которых раскаиваются». Иногда можно было найти совсем другую картину: лицо за изображенным лицом, две личности в одном и том же пространстве. Ощущение сдвига, чего-то отвратительного, нездорового.
Он прислонил фотографию к телефону и разделся.
Раскаяние.
Он забрался под одеяло, закрыл глаза и увидел каракули Юрия на алом, как кровь, листе.
…до сих пор меня преследует память о том, что я сделал в России.
Что такого он сделал? За что Зоя должна была его простить?
Он моргнул, проснувшись, но усталость прижимала его к подушке, тянула вниз, словно гиря.
Он не хотел думать о Юрии. Юрий не имел отношения ни к Парижу, ни к искусству. Он не имел отношения к картинам на золоте.
Волчий клык
12
Москва, март 1919 г.
Иногда ее мать подрабатывала секретарем в банке. У дальнего родственника были связи в Наркомате финансов. Ей платили продовольственными карточками, но еды все равно не хватало. Чтобы выжить, они продавали на улице свою одежду и украшения. А иногда присоединялись к трудовым бригадам, перекапывающим Красную площадь за миску жидкого супа и кусок хлеба, такого черствого, что можно было зубы сломать. Выживание стало единственной целью каждого часа бодрствования. Даже надежду медленно выдавливали из их жизни. Мать Зои больше не говорила о царе — даже шепотом: о том, как он вернется в один прекрасный день и наведет порядок. Царя расстреляли, как и всю его семью, о чем радостно возвестили государственные газеты.
Походы в галереи были для Зои как глоток свежего воздуха.
Охоту затеял граф Орлов. Предполагалось, что это секрет, но Зоя не смогла удержаться. Когда Андрей спросил ее, из-за чего она так взволнована, она рассказала ему обо всем: об охотничьем домике на Воробьевых горах, о припасах, хранящихся там наряду с винтовками и патронами, даже о лошади и экипаже, которые удалось раздобыть, договорившись с другом из Моссовета.
Она еще говорила, когда он взял ее за руку.
— Зоя, ты не должна ехать. Держись подальше от этих людей. Я настаиваю.
Они стояли за воротами особняка Морозова. Андрей прослышал, что там выставлены новые картины, но музей оказался закрыт.
— О чем ты говоришь? Это мои друзья. Ну разумеется, я…
Он крепче сжал Зоину руку.
— Потише, ладно?
В дверях сторожки появился часовой, застегивая шинель. Он пристально смотрел им вслед. Андрей так спешил, что Зоя не шла, а почти скользила по льду.
— Отпусти меня.
Она выдернула руку и пошла вперед, отказываясь смотреть на него, желая наказать его за то, что обращался с ней как с ребенком.
Вскоре уже он едва поспевал за ней, тяжело дыша. Недавно Андрей обзавелся маленькими усиками и высокой меховой шапкой, которую сдвигал на затылок, очевидно полагая это ухарским — на деле же его уши торчали даже больше, чем обычно, приобретая на морозе оттенок сырого мяса.
