Мордехай Рихлер - Улица
— Рассказец — первый сорт, — сказал папа. И, рассиявшись в улыбке, обратился к маме: — А я-то думал, что он паразит. Короче, поэт. А он — писатель. Ну что ты на это скажешь? — Папа закатился смехом — он просто-таки захлебывался от восторга. — Прошу прощения, — сказал он и пошел мыть руки.
— Возьмите ваш рассказ, Мервин, — сказала мама. — Я, пожалуй, не стану его читать.
Мервин опустил голову.
— Мам, ты пойми, Мервин вынужден писать такие штуки. Для денег. Есть-то ему нужно.
Мама задумалась, но ненадолго.
— В таком случае я дам вам совет, — сказала она Мервину. — Не нужно ему говорить, ради чего вы… ну, вы меня понимаете.
— Разумеется.
— Мистер Кейн, а как называется твой роман?
— «Жиды пархатые».
— Ты что, сдурел?
— Это же ирония, — сказала мама.
— Ишь ты. Ну да.
— Я хочу швырнуть эту гнусную клевету в их гнусные рожи, — сказал Мервин.
— Ну да. Как же, как же.
Папа решил повести Мервина к Танскому — познакомить его со своими приятелями.
— Да ты там за один вечер, — сказал папа, — наберешь столько материала — на целую книгу хватит.
— Думаю, Мервину с ними будет неинтересно.
Мервина, как я заметил, мамины слова огорчили. Но идти против ее воли он не посмел. Вспомнив одно его высказывание, я вмешался в разговор:
— Художнику может пригодиться любой опыт.
— Верно, — сказала мама, — я как-то об этом не подумала.
В итоге папа, Мервин и я отправились к Танскому. Папа показал «Либерти» засегдатаям Танского. Пока Мервин прикуривал одну сигарету от другой, кашлял, глупо ухмылялся, снова кашлял, папа расписывал завсегдатаям, какой он многообещающий писатель.
— Если он такой большой писатель, чего ради ему жить на нашей улице?
Папа объяснил, что Мервин только что окончил свой первый роман.
— Когда роман выйдет, — сказал папа, — этот мальчик будет играть в команде Высшей лиги.
Завсегдатаи оглядели Мервина с ног до головы. Его костюм лоснился.
— Да будет вам известно, — сказал Мервин, — даже в лучшие времена художнику непросто заработать на жизнь. Общество по своей природе враждебно художнику.
— Ну и что, один ты, что ли, такой? Я вот слесарь. Общество ко мне не враждебно, но у меня такие же трудности. Слышь, заработать на жизнь всем трудно.
— Вы не понимаете. — Мервин чуть попятился. — Я восстал против общества.
Танский ушел за стойку — Мервин ему не понравился.
— Горький — вот писатель. Не то что этот парень…
К Мервину, раздвинув окруживших его завсегдатаев, подошел отец Молли.
— Ты и вправду написал роман? — спросил он.
— Сейчас его роман читает один большой издатель в Нью-Йорке, — сказал папа.
— Ты не забывай, — сказал Такифман. — О евреях надо писать только хорошее.
Шапиро подмигнул Мервину. Завсегдатаи заулыбались, одни — сконфуженно, другие — ободряюще: они верили в Мервина. Мервин ответил им не без пафоса.
— Я твердо уверен, — сказал он, — что пойдет время и у нашего народа будут основания гордиться мной.
Сегал поставил Мервину угощение — пепси и бутерброд.
— И полгода не пройдет, — сказал Сегал, — а я буду хвастать, что знал тебя, еще когда…
Мервин — на крутящемся табурете у стойки — поворачивался туда-сюда.
— Я еще перезоилю Золя, — сказал Мервин и залился смехом.
— Как ты думаешь, война будет? — спросил Перлман.
— Да отцепись ты, — сказал папа. — Человеку надо перевести дух. Даем советы только в рабочее время, так ведь, а, Мервин?
Мервин хлопнул себя по коленям, снова захохотал. Отец Молли отвел его в сторону.
— Ты написал этот рассказ, — сказал он, — не отпирайся: я все равно докопаюсь.
— Угу, — сказал Мервин. — Я тот щелкопер, который его намарал. Но рассказ — ерунда, роман — вот главное дело моей жизни.
— Знаешь, кто я? Отец Молли Розен. Не отступайся, Мервин. И ни о чем не беспокойся. Положись на меня.
Мама еще не легла, когда Мервин вернулся домой. Сидела в одиночестве на кухне.
— И надолго же вы там застряли, — сказала она Мервину.
— Никто его не держал.
— Он слишком хорошо воспитан, — сказала мама и заложила закладкой тисненой кожи «Грозовой перевал»[121]. — Он ни за что не скажет, что ему скучно с такой заурядной публикой.
— Скажи, Мервин, — папа подыскивал аргументы. — Нет, ты скажи, ведь второго такого, как Такифман, днем с огнем не сыскать.
Губы Мервина распустились было в улыбке, но у мамы вырвался вздох, и он отвел глаза.
— Мне, пожалуй, пора на боковую, — сказал он.
— В таком случае, — папа приспустил подтяжки, — кому надо в места уединенные, пусть заявит об этом сразу же, а нет — пусть потом пеняет на себя.
— Сэм, ну что ты. Ты нарочно говоришь такое, чтобы меня расстроить.
Папа прошел в комнату к Мервину. Легкая улыбка играла на его губах. Мервин — теряясь в догадках — выжидал. Папа потер лоб. Подергал себя за ухо.
— Короче, я не дурак. Чтоб ты знал. Жизнь тебя перемалывает, и все же…
— Ваша правда, мистер Херш.
— Но ты не кончишь ее ничтожеством вроде меня. И я рад за тебя. Словом, спокойной ночи.
Спать тем не менее папа лег не сразу. А достал свою давным-давно заброшенную коллекцию трубок, разложил на кухонном столе — чистил, приводил в порядок. И со следующего же утра начал выискивать в газетах заметки, где рассказывались истории из жизни с интересным поворотом, которые Мервин мог бы использовать. Назавтра папа вернулся с работы рано — не заскочил, как за ним водилось, к Танскому, не потребовал с ходу ужина, а прямиком пошел к Мервину. Я слышал, как они разговаривают вполголоса. В конце концов маме пришлось их прервать. Звонила Молли.
— Мистер Капланский, Мервин. Не хотите ли встретиться со мной в пятницу вечером? Я свободна.
Мервин молчал.
— Мы могли бы посидеть на горе, посмотреть на прохожих. Словом, все будет, как вы захотите.
— Это ваш папа подучил вас позвонить мне?
— Какая вам разница? Вы хотели встретиться со мной. Так вот, в пятницу я свободна.
— Извините, никак не могу.
— Я что — вам больше не нравлюсь?
— Конечно же, нравитесь. И меня влечет к вам отнюдь не только в чувственном плане. Но мы встретимся, только если вы сами желаете встречи со мной, в ином случае — нет.
— Мервин, если вы не пойдете со мной на свидание в пятницу, папа не пустит меня в субботу на танцы с Солли. Мервин, ну пожалуйста.
— Мне очень жаль. Но я вынужден вам отказать.
Мервин рассказал маме про звонок Молли — она его одобрила.
— Вы поступили правильно, — сказала она.
Однако через несколько дней ее всерьез озаботило состояние Мервина. Он больше не спал до полудня. Наоборот, вставал раньше всех, становился у окна — поджидал почтальона. Но и после того, как почтальон проходил, Мервин не садился за роман. А бесцельно слонялся по дому или шел пройтись. Прогулку, как правило, завершал визит к Танскому. Там его уже поджидал папа.
— Знаешь, — говорил Шугарман. — Я тебе такого могу порассказать из своей жизни — животики надорвешь. Книга бы вышла — первый сорт.
Завсегдатаи интересовались мнением Мервина о Шоломе Аше[122], красной угрозе и неблагодарных детях. Подтрунивали над восторгами папы.
— Послушать его, так ты гений на все сто.
— А что, — сказал Мервин, подмигнул, подул на ногти и потер их о лацкан пиджака, — Как знать.
Тут отец Молли и скажи:
— Утром я прочел в «Газетт», будто Хемингуэю заплатили сто тысяч долларов, чтобы сделать кино по одному его рассказу. А за целую книгу заплатят уж не меньше, чем за пять рассказов. Ведь так?
Мервин закашлялся, прочистил горло, ничего не ответил и тут же ушел. Перекрахмаленный воротничок рубашки врезался в его безволосую, натертую докрасна шею. Когда я догнал его, он сказал:
— Стоит ли удивляться, что многих художников довели до самоубийства. Никто нас не понимает. Мы ведь не бежим наперегонки, чтобы побольше ухватить.
В пятницу в семь тридцать к нам пожаловала Молли.
— Чем могу быть вам полезна? — спросила мама.
— Я пришла к мистеру Капланскому. Ведь он, насколько мне известно, снимает здесь комнату.
— Лучше сдавать комнату, чем выгадывать по пятьдесят граммов с каждого полкило.
— Если вы намекаете на магазин моего отца, в таком случае, не хотелось бы этого вам говорить, но отпускать в кредит каждому встречному-поперечному он не может.
— Лично мы везде платим наличными. Чур-чур.
— Ничуть в этом не сомневаюсь. Ну а теперь я, с вашего позволения, хотела бы увидеть мистера Капланского.
— Он еще обедает. Но я справлюсь — сможет ли он вас принять.
Молли не стала ждать. Оттеснив маму, она прошла на кухню. Глаза у нее припухли. Похоже, она плакала.
