Алесь Кожедуб - Уха в Пицунде
Лавринович захохотал и осекся.
— Хороший анекдот, — приподняла бровь пани Ирина. — Курвы — это путаны? А густо выходят они на улицу в девять вечера?
— Правильно.
Иван Степанович растерянно смотрел на Шафранского, вытирая платком багровую шею.
— Ничего, — улыбнулся тот, — анекдот — он и есть анекдот.
— Я слышала — вы знаменитый фотомастер, — как бы в шутку прильнула к Козелькову пани Ирина. — И очередь на фотопортрет — до Минска…
— Ну-у… — Сергей вздрогнул от прикосновения упругой груди, — для вас никакой очереди…
— Я не шучу.
— И я серьезно. Приходите хоть завтра.
— Во сколько?
— После обеда я в лаборатории… а лучше в конце рабочего дня.
— Как скажешь, мой господин, — шепнула пани Ирина — и засмеялась.
Козельков с тревогой посмотрел в сторону Шафранского. Тот рассказывал редакционному начальству о нехватке нефти в республике.
«А вдруг?.. — глотнул полстакана Козельков. — А, парень? Кажется, то самое? Такой женщины у тебя еще не было…»
Назавтра Сергей думал только об одном: придет ли? Приготовил бутылку «Киндзмараули», в большую вазу наложил с верхом яблок, груш, слив, камеру зарядил цветной пленкой, прибрал в лаборатории.
После вчерашнего фуршета народ в редакции не засиживался. Заглянул Иван Степанович:
— Ты здесь, Козельков? Слушай, не мог бы подежурить сегодня? У Алехновича ребенок заболел.
— Про отгул не забудете? — напустил на себя недовольный вид Сергей.
— Прибавишь к отпуску, — махнул рукой редактор. — Кстати, как тебе наш демократ?
— Шафранский? Далеко пойдет.
— Быстрее бы он шел в свое далеко. Только к одному начальнику привыкнешь — нового присылают. Сдается мне, другая порода начальников пошла. Раньше в комсомольском инкубаторе выращивали, теперь в банке, что ли?
— Почему в банке?
— Да галстуки эти попугайские, жены в брильянтах… Не, другие начальники. Сожрут и косточек не выплюнут.
— По мне — и раньше такие же были. Но о нашу Вандею не один демократ зубы сломает.
— Что? Какая Вандея? — заморгал глазками Иван Степанович.
— Да так… Я больше женщинами интересуюсь, чем их мужьями.
— Ох, смотри, Козельков! — погрозил пальцем редактор — и подмигнул.
Козельков придирчиво оглядел себя в зеркале на стене. Похоже, ни одна живая душа не узнает о визите высокопоставленной фотомодели. Под ложечкой засосало, затылок покалывало холодными иголками. Охотник почувствовал запах зверя. Нет, не так: зверь почуял запах дичи. Вот ради этих мгновений и живешь. А фигура у пани Шафранской — в глазах темнее.
Дверь без стука отворилась. В проеме, не переступая порог, стояла Ирина. На Сергея смотрела иная жизнь. Лицо его опахнула морская свежесть, и запах незнакомых духов рассказал о прохладной густоте тропической ночи, о шелесте пальм, о музыке океана…
— Что это у вас пусто в редакции? — Ирина вошла в комнату. — А ваша дверь последняя. Стою и боюсь браться за ручку: вдруг закрыта…
— Ничего не надо бояться, госпожа. Сегодня здесь все в вашей власти.
— Я люблю власть.
Ирина медленно подошла к Сергею. Черные глаза вдруг заполнили все пространство. Сергей под их взглядом стал уменьшаться, таять, пока не утонул полностью. Мягкие губы раскрылись, язык властно раздвинул зубы. Гибкое тело под его рукой напряглось — и обвяло.
— Я тебя хочу, — прошептал он.
— Я тоже…
Сергей, не разжимая объятий, окинул глазами комнату: стол у стены, табуретки, раковина для промывки пленки и фотографий. Ни дивана нет, ни раскладушки, унес на днях в общежитие… О чем ты целый день думал, остолоп? И вдруг заметил в углу несколько стопок подшивки их «Нарочанской зари». С этой подшивкой Козельков воевал давно. Все кладовки в редакции забиты ею до потолка, пришла очередь рабочих помещений. Сергей поначалу выбрасывал стопки газет в коридор, потом плюнул. Свежие экземпляры газеты подбросили и сегодня.
Сергей подхватил Ирину на руки и отнес в угол на подшивку.
— Подожди, — оплела она его руками за шею, — костюм сниму… Фотографироваться ведь можно и без одежды?
Он осторожно поставил ее на ноги и стал расстегивать молнию на юбке.
— Дверь закрой.
— И правда…
Ирина раздевалась, красуясь, поворачивалась боком, спиной, переступала длинными ногами.
— Не надо, — остановила она, когда он торопливо схватился за ремень на джинсах, — я сама.
Он принял ее игру, отдался нежным рукам и губам. Но в какой-то момент не выдержал, грубо сжал ее и бросил на газеты. Она застонала, закусив губу…
Отдышавшись, они пили вино, не спеша одеваться. Ирина всунула ноги в босоножки, встала перед белым экраном из парашютного шелка, который Сергей добыл у десантников.
— Ну что, мастер? — закинула она руки за голову, чтобы приподнялась тяжелая грудь.
— Момент, — взял Сергей камеру.
Он снимал, не жалея пленку. Фигура у Ирины была хорошая, но уже далеко не девичья. И Сергей больше наводил объектив на лицо, на котором горели черные глаза. В их глубине играли сполохи, от которых когда-нибудь человек превратится в пепел. За сполохами всегда бьют молнии, он это знал.
Сергей нажимал и нажимал на затвор, боясь, что сполохи на пленке не проявятся.
— Хватит, — наконец опустил камеру Сергей.
В зеркале на стене он видел, как Ирина одевается. Она нагнулась за трусиками, и Сергей ахнул. На белых полукружьях крепкого зада отчетливо читались черные буквы: «Нароч… заря».
«Что значит свежая краска!» — вгляделся он в зеркало.
Руки сами взялись за камеру. На щелчок затвора Ирина оглянулась, улыбнулась, выгнула спину.
— Хороший будет снимок?
— Отличный! Вот так стой, не поворачивайся…
Сергей щелкнул еще раз, крупно взяв в кадре один зад с надписью.
— Смотри, чтоб муж снимков не увидел. Он у меня ревнивый.
— Я себе не враг, — осторожно положил на стол камеру Сергей, глубоко вздохнул. — Где он сейчас?
— По району поехал. Когда будем снимки смотреть? Позаботься, чтобы в следующий раз условия были не такими антисанитарными.
Она обвела взглядом лабораторию, и брезгливости в нем Сергей не заметил.
— У моего друга дом на озере. Поедем? — сказал он.
— Конечно, и обязательно на служебной машине мужа.
Они расхохотались.
На следующий день Козельков в редакцию не спешил. Отдежурив ночь, на работу вообще можно не являться. Но в десять часов примчался Лавринович.
— Тебя Шафранский ищет. Сказал, чтоб из-под земли достали. У шефа, бедного, лысина вспотела. Натворил чего-нибудь?
— Не знаю, — в животе у Козелькова неприятно похолодело, — может, последний номер газеты не понравился.
— За газету одному редактору влетело бы. Ну, признавайся.
— Если не вернусь, считайте меня коммунистом, — хлопнул Гришу по плечу Козельков. — Шерше ля фам, господа!
— Ля фам, ля мур… — бурчал сзади Гриша. — Нет, чтоб рассказать как другу.
— Козельков? — взглянула на него, как на утопленника, секретарь в приемной мэра. — Проходите.
Шафранский не встал из-за стола, не подал руки, сидел, ссутулившись, постукивал сигаретой о пепельницу.
— Значит, так, Козельков… Через двадцать четыре часа чтоб и духу твоего не было в городе.
«Прочитал! — с облегчением выпрямился Козельков. — Разобрал-таки надпись на заднице жены! А ведь это не так просто. Зеркало подставлял? Но краска какая хорошая, до ночи продержалась!»
— Подавай заявление, собирай манатки — и геть из района на все четыре стороны. Узнаю, что ты где-нибудь поблизости, — раздавлю, как жабу. Понял? Сутки даю, чтоб тобой здесь не смердело.
Козельков с усмешкой смотрел на него, но Шафранский не поднимал глаз.
— С Ириной проститься можно? — спросил Сергей.
— Что?! — подскочил Шафранский. — Да я тебя… Убью, сволочь!
— Из газового пистолета? — поинтересовался, поднимаясь Козельков. — Или автомат имеется?
— Во-он! — заревел Шафранский. — Вон из кабинета, подлец! В ногах будешь ползать…
Дальнейшего Козельков не слышал. Спокойно вышел, аккуратно закрыл двойную дверь, подмигнул секретарше, которая видела в нем уже не утопленника — вампира:
— Поставил мэру автограф, но ему не понравилось. Узнайте при случае, почему надпись не подошла.
На работе, никому ничего не сказав, он закрылся в лаборатории, проявил пленку и отпечатал снимки. С последнего негатива сделал десять фотографий.
Написал заявление об увольнении, внимательно прочел, исправил ошибку в собственной фамилии — вместо «з» рука вывела «б». Бросил в сумку две камеры, вспышку, линзы и бленды, катушку с пленками, кипятильник и остатки чая. Не много же он барахла накопил. Зашел к Ивану Степановичу, положил на стол заявление.
