Жозеф Кессель - У стен Старого Танжера
Потом он пообещал, что зайдет завтра и побеседует со мной пообстоятельней. Но я больше не видел его в Эль-Ксар-эль-Кебире, и сведущие люди, которые есть повсюду, у них просто такое ремесло — все знать, говорили, что ночью он уехал с одним старым мальтийцем, тайно занимавшимся торговлей оружием.
Пока Башир вытирал пот со лба, Кемаль, заклинатель змей, воспользовался паузой и спросил:
— Когда ты встретил здесь Сауда? В первые дни лета, чуть позже конца рамадана, не так ли?
Кемаль говорил очень медленно — чувствовалось, что он редко прибегает к человеческой речи.
— А ты откуда знаешь? — удивился Башир.
— Приехав к нам, он продал мне двух великолепных змей, которых поймал по дороге, — сказал Кемаль. — Они прекрасно работают.
Он заиграл на своей маленькой флейте какую-то ритмичную, пронзительно звучащую мелодию, и две змеи высунули свои страшные головы из мешка, что лежал в ногах у заклинателя. Покачавшись немного, они, подчиняясь магическому слову Кемаля, спрятались в мешок.
И Башир смог продолжить свой рассказ:
— Итак, — сказал он, — выйдя из лечебницы доктора Эванса, я встретил Сауда Рифа. Он шел, будто принц, горделивой походкой, не торопясь, он был высок и строен, как минарет. На нем была черная изодранная джеллаба, на поясе красовался большой кинжал. Здесь он еще больше, чем в Эль-Ксар-эль-Кебире, где часто можно встретить похожих на него кочевников, производил впечатление единственного, по-настоящему свободного человека.
Он без труда вспомнил меня. Неужели и впрямь я так выделяюсь в толпе, словно какая-нибудь рыба, обросшая шерстью, или рогатая лошадь? Он засмеялся, чуть обнажив края зубов, и спросил, всегда ли у меня при себе рогатка. Я показал ее ему, ведь я никогда с ней не расстаюсь, — и он снова рассмеялся. Тут я почувствовал, что привязался к нему всем сердцем, и в ту же минуту забыл и доктора Эванса, и его лечебницу, и даже ослика. Когда рядом со мной был Сауд Риф, я уже сам себе не принадлежал.
У него не было приятелей в нашем городе, и он меня повел в мавританскую кофейню, расположенную прямо у ворот касбы. Я покорно шел за ним, испытывая чувство признательности и переполняясь гордостью. Что и говорить — я был безмерно счастлив.
Мы поели пирожков в масле с яичной начинкой, жареного миндаля, шашлычков из печени ягненка, фаршированного перца и медовых пирожных, выпили много чая с мятой, такого сладкого, что ложка прилипала к стакану. Мой желудок блаженствовал. Сауд относился ко мне как к мужчине, своему приятелю. Он рассказывал разные истории, еще более чудесные, чем сказки: об охоте на диких антилоп и о джиннах пустыни, о цветах, растущих в Сахаре, и о караванах, о пальмовых рощах, о мужчинах, что всегда закрывают лицо синими платками[10], и о непобедимых воинах, о которых в народе слагают песни.
Удобно устроившись прямо на полу, мы сидели, подогнув под себя ноги, на террасе мавританской кофейни. Народу было много: вокруг нас таким же образом устроились бедные мусульмане. Они разговаривали, мечтали, дремали, закутавшись в свои джеллабы и бурнусы. Солнце освещало ворота касбы, крепостные стены и, дальше, отражалось в морской воде. Людская толпа поднималась и спускалась по широким ступеням улицы. Сауд все говорил и говорил, и я чувствовал себя словно в раю.
Внезапно все переменилось. Человек десять иностранцев, мужчин и женщин, остановились возле нашей террасы. Их сопровождал Али, которого я хорошо знаю: он водит по городу богатых туристов. Обычно он ведет их на крышу старинного султанского дворца: там находится самая дорогая, самая чистая мавританская кофейня, откуда открывается красивейший вид. Однако этим иностранцам было весьма любопытно один-единственный раз прожить несколько минут так, как живут танжерские бедняки. Только вот усесться на землю в своих роскошных нарядах они не могли, и гид Али попросил хозяина кофейни принести столы и стулья. На террасе свободного места не было, но хозяин знал, что от этих десяти иностранцев получит больше денег, чем от сотни обычных посетителей, и велел всем потесниться или уйти совсем. Все подчинились — кроме Сауда, который остался сидеть там, где сидел. И я остался с ним. А когда иностранцы устроились на террасе, Сауд поднялся, плюнул им под ноги и ушел. Хозяин кинулся за ним, вопя: «Остановись! Ты не заплатил! Мои деньги! Мои деньги!» — «Жирный раб, я для тебя всего лишь монета?!» — бросил ему Сауд, наполовину вынув из кожаных ножен свой кинжал. И мы стали спускаться по улице, ведущей в нижний город.
Пройдя немного, я спросил у Сауда, случается ли подобное во французском Марокко, откуда он пришел.
В ту же секунду я оторопел от страха. Обнажившиеся зубы Сауда напомнили мне хищные зубы гиены, но на этот раз он вовсе не смеялся. Схватив меня за шею железными пальцами и сжав так, что у меня хрустнули позвонки, он сказал: «Нет французского Марокко, и нет испанского Марокко, и нет танжерского Марокко! Для меня все эти страны составляют одно целое — мою страну, родину моих предков, преданных истинной вере, храбрых воинов и свободных людей!» Кровь стучала у меня в висках — то ли потому, что он яростно схватил меня своей ручищей, то ли потому, что он произнес эти прекрасные слова. Я закричал: «Отпусти, прошу тебя! Я всего лишь слабый уродливый мальчишка, но я думаю так же, как и ты!» Сауд посмотрел мне в глаза и понял, что я говорю искренне. Своей рукой он по-прежнему держал меня за шею, но теперь уже спокойно, дружески. Тут он на какое-то время задумался, а потом спросил, хорошо ли я знаю окрестности Танжера.
«Да будь я слепым, я мог бы пройти, совсем один, от мыса Малабата до гротов Геркулеса», — ответил я. И Сауд мне сказал:
«Тогда ты немедленно отведешь меня в то место, которое называется Сиди-Касем».
«Но Сиди-Касем очень далеко, — возразил я, — мы доберемся туда только к вечеру».
«Именно это мне и нужно», — сказал Сауд.
И тут только я вспомнил об ослике, который ждал меня в лечебнице доктора Эванса. Я слишком надолго покинул его. Мучимый двумя страстными желаниями, я не знал, как поступить, и, пока я раздумывал, Сауд решил, что я боюсь усталости. «Будь спокоен, — сказал он, — мне не составит труда взять на руки тебя и два твоих горба в придачу».
От этих слов волны горячего стыда ударили мне в лицо и в ноги, — но что я мог ответить Сауду? Мог ли я признаться такому человеку, как он, — охотнику, воину, — что я колебался, отправиться ли мне вместе с ним, моим другом, или же идти ухаживать за осликом? Это значило раз и навсегда вызвать в нем презрение, отвращение к себе. В эту минуту меня охватило какое-то недоброе чувство и к доктору Эвансу, и к его лечебнице, и к самому себе — за мою жалость и глупость, и даже к белому ослику. И я в ярости вскричал: «Иди за мной, о Сауд, если ты готов пуститься в путь!»
Простите меня, друзья мои, за нескромность, но правда есть правда: я — хороший бегун, и среди уличных мальчишек мне, пожалуй, нет равных. Но в том не моя заслуга. Когда я был маленьким слабым несмышленышем, все глумились над моим уродством. В бегстве подчас только и было мое спасение. Со временем ноги у меня стали быстрыми, а дыхание — глубоким.
Итак, я устремился за город, в сторону заходящего солнца, уверенный, что обгоню Сауда, ведь взрослые сильные люди, если их ничто не подгоняет, обычно ходят медленнее, нежели мальчишки моего возраста. Но Сауд совсем не походил на тех людей в Танжере и его окрестностях, которых я знал. Он не торчал день-деньской на базаре или в торговых рядах за прилавком, не работал в поле, согнувшись в три погибели. В несколько прыжков он догнал меня. Я еще надеялся превзойти его выносливостью. Но и тут скоро убедился в тщетности моих стараний. Сауд ни на шаг от меня не отставал, и это не стоило ему ни малейших усилий. Поступь его была мягкой, легкой и стремительной, дышалось ему тоже легко. Ветер откидывал назад его длинные волосы, и голова его на тонкой крепкой шее, которую он, как всегда, держал прямо, напоминала шпиль минарета. Если б он захотел, он мог бы идти так быстро, что мне не хватало бы сил поспевать за ним. Но он и не думал ранить мое самолюбие, и потому без тени насмешки спросил меня как равного: «Что это мы так торопимся, Башир? Ты бегаешь прямо как наши мальчишки. С такой скоростью мы будем на месте до наступления темноты, а мне это не годится».
Тогда мы пошли рядом, спокойным шагом, ощущая босыми ногами то мягкую пыль дорог, то ласковую зелень тропинок.
О друзья мои, до чего же здорово — идти и идти с таким вот спутником, когда ничто не отягощает твою голову, кроме мыслей о дружбе и свободе! Мы переходили ручьи, оставляли позади себя дуары, леса, возделанные поля. Все вокруг сверкало под лучами полуденного солнца. Сердце мое переполняла радость, но у Сауда было совсем иное настроение. «Эта земля слишком мягка и податлива, — говорил он. — Она изнеживает тех, кто на ней живет. Взгляни на них, Башир… Веришь ли ты, что эти люди способны взяться за оружие? А свободу нужно завоевывать с оружием в руках».
