Жозеф Кессель - У стен Старого Танжера
— Мне нечего тебе возразить.
И Башир продолжил свой рассказ:
— Ухаживая за осликом, я делал все возможное, чтобы он не заснул. Это было очень важно. Если он заснет или хотя бы впадет в оцепенение — он неминуемо погибнет, наставлял меня доктор Эванс. Во сне не борются за жизнь, а ослик должен бороться беспрерывно, до тех пор пока отдых, хороший уход и лекарства не возымеют действия. Потом организм будет сам себе помогать в борьбе с недугом, но сейчас нужно из последних сил помогать ему. И ослик это прекрасно понимал, он вообще был очень умен. Он проглатывал все лекарства, которые я ему давал, и спокойно, без малейшего сопротивления, позволял мне делать с ним все, что необходимо. Он сам берег тот тоненький фитилек жизни, что еще горел в нем. Усилием воли он старался все время держать широко открытыми свои гноящиеся глаза. Глядя на меня, он как бы говорил: «Видишь, Башир, я не сплю, нет, я живу, живу».
И все же силы порой покидали его. Подчас я видел, что он держится на ногах только благодаря свисавшей с потолка подпруге и желание жить оставляло его. Хотя его глаза по-прежнему оставались открытыми, это были невидящие глаза: их застилала какая-то серая пелена. Тогда я чувствовал, друзья мои, что костлявые руки смерти уже почти добрались до его сердца.
В такие минуты я, отложив в сторону лекарства, гладил его мордочку и разговаривал с ним, стараясь приободрить. «У тебя, малыш, теперь есть друг, — говорил я. — Ты не одинок и не погибнешь в этом большом городе. Ты поправишься, вот увидишь! Это я, Башир, который заботится о тебе, — я обещаю, что ты снова насладишься ярким солнцем, прохладной тенью, свежей водой. Еще немного мужества, мой маленький, — и ты будешь здоров».
В эти слова я вкладывал все силы своей души. Моя энергия передавалась ослику. Серая пелена, застилавшая ему глаза, постепенно становилась тоньше, прозрачней и совсем спадала. И вот он уже снова мог видеть меня, понимать то, что я ему говорил, — он ведь был очень умным осликом. Жажда жизни возвращалась к нему. Он с благодарностью смотрел на меня, клал мордочку мне на плечо и даже шевелил ухом. Тогда я снова принимался делать ему уколы, мыть, перевязывать раны, давать лекарства. И моя любовь к нему день ото дня становилась все сильней.
А потом серая пелена опять застилала ему взор, и смерть снова подбиралась к нему. Мне нужно было отыскать в своей душе такие слова, которые были бы способны побороть смерть. Это становилось все трудней и трудней: усталость мешала мне желать и надеяться за двоих. Много раз я думал, что ослик уже никогда не посмотрит доверчиво на меня и не пошевелит ухом. И мысль эта заставляла меня слишком сильно страдать, и страдание пробуждало во мне мужество, и мужество передавалось от меня ослику. И все повторялось сначала.
Как-то утром, после такой вот тревожной ночи, я с удивлением увидел в конюшне доктора Эванса и, как сквозь сон, услыхал его слова:
«Ослик еще дышит — и это поразительно. Но ничего не изменилось: его жизнь по-прежнему висит на волоске и может оборваться в любую минуту. Надежда только на твою привязанность к нему, Башир».
Сказав это, доктор Эванс ушел к другим животным. Наступил день, и я увидел грязь в конюшне и ощутил зловоние, исходившее от ослика, да и сам я весь пропах спекшейся кровью, гноем и разлагающейся плотью. И тут меня охватило отчаяние. Мне вдруг стало ясно, что все мои усилия тщетны. Я вспомнил о солнце, об уличной толкотне, об Омаре и Айше, о медовых пирожных. И, не желая больше смотреть на умирающего ослика, я решил пойти в порт.
Увидев, что я ухожу, ослик начал реветь, тихо так реветь — я едва услышал. Но это заставило меня вернуться и заглянуть в его умные страдающие глаза. Они как бы говорили:
«Неужели ты покинешь меня, Башир, мой друг, мой единственный друг? Ты же знаешь, что без тебя у меня не будет сил выжить. А мне так хочется вновь увидеть свет, ощутить полдневный зной, поскакать по оживленным улицам, поваляться на травке…»
Ослик положил мордочку мне на горб — это стоило ему неимоверных усилий. И тут вдруг я увидел, как затуманился его взор и недвижное тело повисло на ремне. Я подумал, что убил ослика тем, что хотел бросить его, и стал проклинать себя за малодушие. Мне уже ничего не было нужно, только бы вдохнуть в ослика жизнь. Я вспомнил все, чему научился прошлой ночью, но все было напрасно. На этот раз смерть подобралась к нему совсем близко. Я почувствовал, что больше ничего не смогу для него сделать. О друзья мои, я испытывал горький стыд, мне хотелось плакать. Вы знаете, что бездомные дети-сироты не умеют плакать, а с тем, кто плачет, обращаются как с рабом. Это закон улицы. Даже самые маленькие, даже девчонки знают это. Посмотрите на Омара и Айшу: их глаза всегда сухи. Так вот, я, их предводитель, настоящий мужчина, я, Башир, самый стойкий из всех, видя умирающего ослика, зарыдал, обхватив руками его стертую, израненную, обожженную шею. Слабый и малодушный, я лил слезы на его голову и вдруг почувствовал, как что-то теплое и мягкое гладит мне щеку: это было ухо ослика. И на этот раз жажда жизни возвращалась к нему.
Я ухаживал за ним весь день, испытывая то страх, то радость, то муки, то надежду, в зависимости от его состояния. Когда наступил вечер и санитары покинули лечебницу, в конюшню, с каждым днем становившуюся все грязней и зловонней, вошел доктор Эванс в белом халате. Он долго, очень долго осматривал ослика, а я в это время глядел на его лицо, пытаясь угадать его мысли. Но восковое лицо доктора Эванса сохраняло все то же бесстрастное выражение, и ничего нельзя было прочесть в его глубоко посаженных глазах. Наконец он приказал:
«Смотри за ним внимательней, чем прежде. Эта ночь будет самой трудной. Лекарства начинают действовать, и может наступить кризис. Смотри хорошенько, Башир».
Дав мне новых лекарств в дополнение к прежним, доктор Эванс ушел, а я остался в конюшне, где горел большой фонарь и мое двугорбое тело отбрасывало тени на стены и потолок. Ослик, поддерживаемый подпругой, хрипел и задыхался, терял сознание и приходил в себя, боролся, возвращался к жизни и снова умирал.
Сам же я, о друзья мои, не ел и не спал в течение многих бесконечно долгих часов. Все тело мое страшно болело, а душа болела еще больше. Но я терпел. Не я ли пообещал доктору Эвансу, а главное — ослику, что справлюсь? И не моя ли вина в том, что ослик продолжал мучиться, потому что я помешал доктору Эвансу, мудрому человеку, усыпить его?
Увы! Гордыня в нас сильнее нас самих. Я не знаю, как все произошло. Помню только, что я вдруг почувствовал, как кто-то легонько меня трясет, потом трясет посильнее. В конюшню уже проник дневной свет и утренняя прохлада. Я лежал на земле, вязкой от грязи, у ног ослика. Надо мной склонился доктор Эванс.
Я решил, что меня сморил сон и я забыл обо всех своих обещаниях. Я вскочил на ноги, и сердце мое сжалось: ослик висел на ремне, закрыв глаза, не двигаясь, не подавая признаков жизни.
Тогда я крикнул доктору Эвансу:
«Побейте меня, о целитель больных животных! Бейте до тех пор, пока кровь не хлынет у меня из ушей! Я уснул — и ослик умер».
Я ждал гнева, но вместо этого встретил улыбку — и мне было непривычно видеть ее на восковом лице доктора Эванса.
«Он вовсе не умер, — сказал доктор. — Он, как и ты, уснул, и, я думаю, вы уснули одновременно».
Тут только я увидел, что тощие бока ослика мерно поднимаются и опускаются.
«Сон для него теперь — лучшее лекарство, — добавил доктор, — и все это благодаря тебе». Потом он приказал арабу-санитару как следует вычистить конюшню, а меня отвел под струю теплой воды и велел хорошенько вымыться с мылом. После этого он дал мне чистые штаны и рубашку и вдобавок пять песет. «Пойди поешь и погуляй, — сказал доктор Эванс. — Только возвращайся поскорей, ослик еще очень нуждается в тебе».
Я был несказанно счастлив, однако опасался, как бы теперь доктор Эванс не предпочел сам ухаживать за осликом. И я поклялся доктору, что как только утолю голод, который, кстати сказать, был довольно сильным, вернусь назад. Я намеревался сбегать на Большой базар, купить хлеба и шашлычков из печени ягненка, которых мне очень хотелось отведать, и возвратиться в лечебницу, чтобы посмотреть, как ослик будет пробуждаться.
Тут Башир смолк, чтобы немного передохнуть. Поначалу слушатели были рады возможности поразмыслить об услышанном и настроиться на продолжение. Однако Башир слишком долго собирался с мыслями.
— У тебя что, память отшибло? — прошипел Наххас и резким движением убрал с колен весы.
— Хотел бы я, чтоб отшибло, всей душой хотел бы, — промолвил Башир, не поднимая головы.
— О-о-о! Вернувшись, ты застал ослика мертвым! — простонала бедуинка Зельма, скорая и на смех, и на слезы.
— Аллах не пожелал даровать нам эту милость, — вздохнув, ответил Башир. Он вздохнул еще раз, а потом, очнувшись, тихо сказал: — Неподалеку от лечебницы я встретил Сауда Рифа.
