Аравинд Адига - От убийства до убийства
– Не знаю, дяденька.
– А кто он, ваш родственник, – бант?
– Нет.
– Не бант? Может, джайн?
– Нет.
– Тогда какой же он касты?
– Он хойка.
Хохот.
– На этом рынке хойка нету. Одни муслимы и банты.
Однако мальчики выглядели такими растерянными, что мужчина, с которым они разговаривали, пожалел их, порасспросил кой-кого и выяснил, что у каких-то хойка и вправду имеется лавка – и совсем рядом с рынком.
Они спустились по лестнице, снова вышли на рынок. Лавку Джанардханы, объяснили им, легко узнать по плакату, на котором изображен мускулистый мужчина в белой майке. Такого не проглядишь. Они переходили от лавки к лавке, пока Кешава не воскликнул:
– Вот он!
Под изображением мужчины с большими мышцами сидел тощий, небритый владелец лавки, что-то читавший, спустив на кончик носа очки, в записной книжке.
– Мы ищем Джанардхану, который из деревни Гурупура, – сказал Виттал.
– А зачем вам знать, где он есть?
Тощий мужчина уставился на них с большим подозрением.
И Виттал выпалил:
– Дяденька, мы из вашей деревни. Ваши родичи.
Лавочник вытаращил глаза. Потом облизал кончиком языка губы и перелистнул страницу записной книжки.
– С чего это вы взяли, что мы – родичи?
– Так нам сказали, дяденька. Наша тетя сказала. Одноглазая Камала.
Лавочник положил записную книжку на землю.
– Одноглазая Камала… ага, понятно. А родители ваши где?
– Матушка померла много лет назад, после того как родила Кешаву – вот этого. А четыре года назад и отец от нас отказался – просто взял да и ушел.
– Ушел?
– Да, дяденька, – подтвердил Виттал. – Одни говорят, что он ушел в Варанаси, чтобы практиковать йогу на берегу Ганга; другие – что в святой город Ришикеш. Мы его уже много лет не видели, а растил нас наш дядя Тхимма.
– Ну а он?..
– А он в прошлом году помер. Мы и остались бы дома, да только для тети нас оказалось слишком много, всех прокормить она не может. А в этом году еще и засуха сильная была.
Что поразило лавочника? Может, то, какой они путь проделали, ни словом его не предупредив, рассчитывая на родственную связь, которой, считай, почти и не было, просто надеясь, что он о них позаботится? Лавочник порылся под прилавком, вытащил бутылку арака, свинтил с нее крышечку, отхлебнул. Потом накрыл бутылку крышечкой и снова спрятал.
– Из деревень то и дело приезжают люди, которым нужна работа. И все думают, что мы, горожане, будем помогать им ни за что ни про что. Как будто у нас своих животов нету.
Лавочник еще раз отхлебнул из бутылки, и настроение его улучшилось. Вообще-то, наивность, с которой они рассказывали про своего папашу, отправившегося в «святой город Ришикеш» или в Варанаси, «чтобы практиковать йогу», его даже позабавила. Скорее всего, старый сукин сын обзавелся где-то полюбовницей, одобрительно улыбаясь, думал он, да настрогал с ней новых ублюдков, – а как еще из деревни-то выберешься? Он потянулся, подняв над головой руки, зевнул и уронил ладони на живот, громко пришлепнув по нему.
– Ладно, выходит, вы теперь сироты. Бедняжки. Человек должен всегда держаться за родичей – кто еще есть у него в этой жизни?
Лавочник потер живот. Нет, ты посмотри, вылупились на меня, как будто я царь какой-нибудь, подумал он, и внезапно ощутил себя человеком немаловажным. С тех пор как он перебрался в Киттур, такое ощущение посещало его не часто.
Он почесал ноги.
– Ну а как там деревня поживает?
– В деревне все, как раньше, дяденька, если засухи не считать.
– А сюда вы, значит, автобусом приехали? – спросил лавочник и прибавил: – И прямо с автобусной станции ко мне пришли, так?
Услышав ответ, он даже со скамейки вскочил:
– Моторикша? Сколько вы ему заплатили? Это ж ворье, каких мало. Семь рупий?!
Лавочник побагровел:
– Да вы же идиоты! Кретины!
И наверное, из-за того, что они позволили так себя облапошить, лавочник целых полчаса даже смотреть в их сторону не желал.
Совершенно раздавленный унижением Виттал стоял в уголке, уставясь в землю. А Кешава оглядывался по сторонам. За головой лавочника возвышались красно-белые штабеля зубной пасты «Колгейт-Пальмолив», банки солодового молока «Хорликс», с потолка свисали, точно свадебные флаги, блестящие пакеты с порошковым солодом, а при входе в лавку стояли пирамиды из синих бутылок с керосином и красных – с кулинарным жиром.
Кешава был мальчиком маленьким, щуплым, темнокожим, с огромными медленными глазами. Кое-кто из людей, хорошо его знавших, говорил, что он наделен проворством колибри, птички, беспрестанно бьющей крыльями и вечно всем докучающей. Другие считали его ленивым меланхоликом, способным часами сидеть и смотреть в потолок. Когда ему выговаривали за такое его поведение, он улыбался и отворачивался, как если бы ничего о себе не знал и мнения на свой счет не имел никакого.
Лавочник снова достал бутылку арака, отхлебнул немного. И настроение его снова улучшилось.
– Мы тут пьем не так, как деревенские, – сказал он, заметив, как смотрит на него Кешава. – Мы – от случая к случаю, по глоточку. Клиенты и не замечают никогда, что я выпимши.
Он подмигнул:
– Вот так оно в городе и водится: делай что хочешь, главное, чтобы никто ничего не заметил.
Он запер ставни лавки и повел Виттала с Кешавой по рынку. Здесь повсюду спали на земле, накрывшись тонкими одеялами, люди; задав им несколько вопросов, Джанардхана отвел мальчиков в проулок за рынком. И по всему проулку тоже спали, образовав длинную линию, мужчины, женщины, дети. Лавочник разбудил одного из мужчин и вступил с ним в переговоры; Виттал и Кешава ждали в сторонке.
– Если они лягут здесь, им придется платить Хозяину, – жалобно сообщил разбуженный.
– Так чего мне с ними делать-то? Спать же им где-нибудь нужно!
– Оно, конечно, рискованно, но если хочешь оставить мальчишек здесь, отведи их в самый конец проулка.
Проулок упирался в стену, с которой все время что-то стекало, – видать, у канализационных труб стык прохудился. От стоявшего у стены большого мусорного бака исходила жуткая вонь.
– Значит, дяденька не возьмет нас в свой дом, брат? – шепотом спросил Кешава, когда лавочник, дав им несколько советов, как надлежит устраиваться на ночь под открытым небом, удалился. Виттал лишь ущипнул его.
– Я есть хочу, – промолчав несколько минут, пожаловался Кешава. – Может, пойдем к дяденьке, попросим у него еды?
Братья, уже завернувшиеся в одеяла, лежали бок о бок прямо под мусорным баком.
В ответ на слова Кешавы брат всего только накрылся с головой одеялом и замер в нем, как в коконе.
Кешава никак не мог поверить, что ему придется спать здесь – да еще на пустой желудок. Как ни худо было дома, какая-нибудь еда там находилась непременно. На него вдруг навалились, соединясь, все разочарования этого вечера, усталость, замешательство, и он пнул ногой укрывшегося под одеялом брата. Брат, точно только этого вызова и ждал, сбросил одеяло, схватил обеими руками голову Кешавы и дважды ударил его затылком о землю.
– Если еще раз пикнешь, клянусь, я брошу тебя в этом городе одного.
И он, снова укутавшись в одеяло, повернулся к брату спиной.
Кешаву, у которого уже разболелась голова, слова брата напугали. Поэтому он промолчал.
Лежа с раскалывающейся головой на земле, он туповато гадал, где принимают решения насчет того, что вот этот человек и вон тот непременно должны быть братьями, а еще о том, как люди приходят на землю и как ее покидают. Глупое какое-то любопытство. Потом он стал думать о еде. Он находился в туннеле, и туннель этот был его голодом, а в конце туннеля, если идти по нему и дальше, он получит, обещал сам себе Кешава, целую гору риса, всю покрытую горячей чечевицей и большими кусками курятины.
Он открыл глаза. В небе горели звезды. И Кешава стал смотреть на них, чтобы забыть о вони отбросов.
Когда они утром пришли к лавке, ее хозяин, орудуя длинной палкой, подвешивал к потолку пакеты с порошковым солодом.
– Ты, – сказал он, ткнув пальцем в Виттала.
Он показал мальчику, как крепить пластиковый пакет к концу палки, как поднимать его и надевать на потолочный крюк.
– У меня на это дело каждое утро минут сорок пять уходит, а бывает, и час. Та к что работай без спешки. Ты же хотел работать, так?
И лавочник с обычным для богатого человека многословием прибавил:
– В этом мире кто не работает, тот не ест.
Пока Виттал вешал пакеты на крюки, лавочник велел Кешаве сесть за прилавок, выдал ему шесть листков бумаги с отпечатанными на них портретами киноактрис и шесть коробок благовонных палочек. Мальчику следовало вырезать портреты, укладывать их на коробки, накрывать целлофаном и клейкой лентой прикреплять целлофан к коробке.
– Когда на коробку наклеена красивая девушка, за нее можно взять на десять пайс больше, – пояснил лавочник. – Знаешь, кто это?
Он показал Кешаве картинку, которую только что вырезал сам.
