Дженнифер Иган - Цитадель
Прижимая к себе, он уложил ее на плоские гладкие камни, отполированные ногами тех, кто ходил по ним век за веком. Вкус ее поцелуя был как вкус ее вина, и он приник к ее губам и стал пить самозабвенно, торопясь испить всю сладость до дна.
Глава седьмая
Мне снится пожар в башне, и я не могу выбраться наружу. Когда я приоткрываю веки, прямо в глаза бьет свет фонаря. Он так близко, что от маленькой лампочки делается горячо. Фонарь слепит, и я не вижу, кто его держит, но слышу голос и вспоминаю, где я. Значит, это Дэвис.
Я тебя вычислил, друг, говорит он мне. Да, теперь уже точно: я тебя вычислил.
Про «вычислил» я слышал от него и раньше, это даже записано у меня в тетрадке.
Ты вычислил меня в первый же день, отвечаю я.
Дэвис отводит фонарь чуть дальше, но по-прежнему светит мне в глаза. Смотрит так, будто у меня что-то спрятано под кожей, а он не может разобрать, что там такое.
Нет, в первый день — нет, говорит он. Даже вчера еще нет. А вот теперь да. И говорю тебе прямо: все! Хватит прикидываться отмороженным.
Не понимаю, о чем он, но с Дэвисом это нормально, я привык. Спрашиваю: Что произошло со вчерашнего дня?
Он наклоняется, слепящий луч наконец отпрыгивает в сторону, но перед глазами у меня еще долго висит зеленое расплывчатое пятно. Я заглядываю вниз и вижу его сгорбленную спину: он сидит на полу и, приподняв клетчатую скатерть, что-то выуживает из-под своей койки. Он встает, держа в руке стопку отпечатанных листов, но они выскальзывают и веером разлетаются по полу. Я рывком приподнимаюсь и засовываю руку под матрас — проверить, на месте ли моя рукопись. Вот это было напрасно. Дэвис тут же отбрасывает фонарь и зажимает мою шею в захват.
Мне все же удается прохрипеть: Это мои?
Наверно, раз имя на них твое. Он ослабляет захват. Такие захваты у Дэвиса — просто рефлекс, автоматическая реакция на любое резкое движение. Как только я обретаю способность двигаться, снова засовываю руку под матрас в изголовье. Рукописи нет. На душе муторно, но я не подаю вида.
Решил почитать? — спрашиваю я.
Только не надо изображать такое удивление. Пока ты тут дрыхнешь ночами, я иногда читаю целые книжки. Потому что я не привык тратить время зря. Но оказывается — и поверь, брат, вот это для меня полная неожиданность, — ты тоже его не тратишь.
Ты сказал — брат?
Он отпускает мою шею, и я наконец могу свободно вздохнуть. От потных рук Дэвиса волосы у меня на затылке слиплись.
Это дерьмо не я придумал, говорю я ему — потому что, во-первых, не хочу показывать Дэвису, что эти листки для меня что-то значат; и во-вторых, меня уже достал этот его странный взгляд. Хорошо бы он направил его на кого-нибудь другого.
Поздно открещиваться, заявляет он. Каждый должен нести ответственность за свои поступки!
Но Дэвис есть Дэвис, он не может сказать слово «ответственность» нормальным человеческим голосом, ему обязательно надо проорать: ответ-ствен-ность!
Да заткнитесь вы там, уроды! Это наш сосед Луис из-за стены.
Еще раз говорю, я этого не придумывал, вполголоса повторяю я.
Дэвис фыркает: Так это понятно, что не придумывал.
Моя рукопись разлетелась по всему полу, а компьютерного времени на этой неделе больше не будет. Если пропадет хоть одна страница, завтра я не смогу отдать Холли свой новый кусок. Это началось после той потасовки: на следующем занятии Алан Бирд читал что-то страшно длинное про климатические катаклизмы — и все, на том занятие и кончилось. А перед тем как уйти, Холли задержалась у моего стола и сказала: Рей.
Она не смотрела на меня — после того дня она опять на меня не смотрит, но теперь все стало по-другому. Мы как бы договорились не смотреть, потому что когда теперь наши глаза встречаются, в этом есть что-то слишком личное. И я не хочу, чтобы это личное происходило при всех. Хочу, чтобы мы были с ней наедине. А это в нашем случае исключено. Даже в перерыве, когда все обступают Холли, чтобы получить свою дозу внимания, я выхожу в коридор.
В общем, она смотрела на мои листы, а не на меня.
Давайте сюда, сказала она.
Я дал. Она сунула их в сумочку и ушла, а на следующей неделе вернула мне их, по-прежнему не глядя, с прекрасными зелеными пометками на полях каждой страницы: Хорошо. — Тут сократить? — Подробнее! — Тяжеловато. — Лучше плавный переход. — Странно… — Напряжение растет, хорошо. — Так, еще!.. — Еще! — Отлично! — Да! — Очень, очень хорошо! Прямо как разговор в постели — ну или что-то близкое к тому. А ближе тут все равно не получится. Естественно, мне это страшно нравится. Собственный текст я потом никогда не перечитываю — зачем? Мне нужны только ее пометки, а единственный способ добыть их — это писать и писать, поэтому к каждому занятию я выкладываюсь, чтобы потом загрести целые россыпи таких да! и еще! Но я понимаю, что пустая болтовня тут не пройдет, и каждый раз стараюсь написать что-то стоящее.
Хочется взять ее за руку, иногда мне это даже снится. Я помню ощущение, когда ее рука лежала у меня на лбу, помню сухие прохладные пальцы. Если очень постараться, я и сейчас могу восстановить то ощущение, словно от ее пальцев на лбу у меня остался след. Когда Холли возвращает мои листы, я пытаюсь взять их так, чтобы коснуться ее хоть мизинцем, и тогда через пальцы я смогу почувствовать все ее тело — как было, когда ее рука лежала у меня на лбу. Но не получается. Наверно, взять ее за руку здесь — то же самое, что уложить в постель там, в нормальной жизни.
Медленно, чтобы обошлось без очередного захвата, я сползаю со своей койки, сажусь на корточки и начинаю собирать разлетевшиеся по полу листы. Одна страничка намокла (у нас подтекает бачок), и зеленые чернила Холли расплылись. Я промокаю разводы туалетной бумагой. Все это происходит около самой койки Дэвиса — а ее он всегда стережет как собака кость. Но сейчас он наблюдает за мной так, будто я фокусник и раскладываю перед ним свой реквизит.
Ничего себе, говорит он. И все это время, столько месяцев, ты притворялся, что тебе все по фигу?
Собрав все листы по порядку, я проверяю, все ли на месте. Сердце сжимается, потому что если номера не сойдутся, мне придется с этим что-то делать — прямо сейчас. Потом уже будет поздно.
Нет сорок пятой страницы, говорю я ему.
Дэвис меня словно не слышит, и я приближаюсь к самому его лицу. Где сорок пятая страница, Дэвис? Страница сорок пять? Она мне нужна.
Ничего себе, повторяет он.
Лицо у него как у влюбленного, он наклоняет свою зэковскую башку совсем по-щенячьи и смотрит на меня сияющими глазами.
Хватит на меня глазеть, говорю ему я. Потому что влюбленный Дэвис — это та еще картина.
Расслабься, говорит он. Сейчас соберем твоих призраков в нужном порядке, и все будет нормально.
Каких еще, к черту, призраков?
Ты мне только шарики не крути, говорит он, и я машинально повторяю про себя крутить шарики, но недостающая страница не дает мне покоя, и я не могу сосредоточиться на словах.
Я кладу все, что успел собрать, на свою койку и продолжаю искать сорок пятую страницу. В помещении два на три ей некуда деться, и я ползаю по полу и обшариваю углы: за унитазом, под раковиной, под окном. Нет там никаких призраков, говорю я Дэвису.
Ах нет. А кто там? Люди?
Я смотрю на него, не понимая. Какие люди?
Дэвис сдергивает стопку листов с моего матраса и трясет ими передо мной.
Вот эти люди, говорит он. Я их вижу, я их слышу. Я уже знаю их — но их тут нет. Их нет в этой камере, нет в этой секции. И в этой тюрьме их нет, и в этом городе, и в стране, и даже в этом мире, где мы. Они не тут, они где-то в другом месте.
Я думаю: если сейчас выпадет еще хоть одна страница, я зажму голову Дэвиса с боков и буду давить, пока она не треснет. Но вслух говорю: Да ладно. Это же только слова.
Дэвис подносит фонарь к своему подбородку и направляет луч вверх. Его потное лоснящееся лицо с такой подсветкой выглядит жутко, меня передергивает.
Брат, говорит он, это призраки. Они не живые и не мертвые. Что-то среднее.
Не могу больше смотреть на него снизу, стоя на карачках. Поднимаюсь и говорю: То же самое можно сказать о любой рассказанной истории.
Видишь, брат, теперь и ты запел мою песню.
Да откуда взялся этот «брат»? С каких пор мы с тобой братья?
Мы больше чем братья, говорит Дэвис. Мы одно целое.
Я понимаю, что это неслыханная честь. Он говорит: Сейчас я открою тебе одну тайну. Как брату. Покажу одну вещь, которую я держу тут, внизу.
Он наклоняется, задирает красно-белую клетчатую скатерть, свисающую из-под его матраса. Свет фонарика падает на его сокровища, и я успеваю их рассмотреть. Одноразовые стаканы. Пластмассовые вилки. Насадка для душа. Выжатые тюбики из-под горчицы. Газеты. Щеточка для ногтей, крышки от бутылок, аптечные резинки, полиэтиленовые пакеты, старая телефонная книга, банки из-под газировки. Похоже на хомячье гнездо — с той разницей, что у Дэвиса, в отличие от хомячка, рост под сто девяносто, лежа он выжимает сто шестьдесят кэгэ и за год с лишним сидения в камере свил себе такое гнездо, какое не снилось и тысяче хомячков. На верхушке гнезда — лист белой бумаги. Я выдергиваю его: номер сорок пять.
