Алекс Тарн - В поисках утраченного героя
Когда я наконец прикрутил запаску, на нас обоих уже не оставалось ни одной сухой нитки.
— Давай в машину, — сказал я. — Включим печку, согреемся.
— В мокром? — сказала она. — Верное воспаление легких.
— Все равно нет ничего сухого, — сказал я.
— Есть, — сказал она. — Мое пальто. Там, сзади. Нужно раздеться.
Там, под косым безразличным ливнем на темном шоссе, стоя у раскрытого мокрого багажника, она стянула через голову сначала свитер, а потом рубашку, под которой уже не оказалось ничего, а в глазах ее прыгали и метались тени, которым нет названия. А потом была теснота кабины, и неловкая торопливость рук, и заевшее сиденье, никак не желавшее раскладываться, и холодные обжигающие ладони, и мокрая гладкость тел, плавающих друг с другом, друг по другу, друг в друге… Она не закрывала глаз — ни при поцелуе, ни даже в те особенные моменты, когда смотреть было уже совсем некуда, потому что мир скручивался в точку, в судорогу, пульсирующую в темноте. Даже тогда ее глаза оставались открытыми и лишь на миг теряли свое множественное невыразимое выражение… Впрочем, возможно, мне это просто казалось.
— Надо ехать, — сказала она. — Ты слишком долго меняешь колесо.
— Слушай, — сказал я. — А зачем тебе туда сегодня?
— Куда?
— Ну, к тем людям в Эйяль, к которым ты едешь… Все равно уже поздно. Заночуешь у меня, а утречком…
Она засмеялась — тихонько и коротко.
— Я ж тебе говорила: куда мы приедем, известно заранее. Неизвестно только — как? А ты не верил.
— Ты о чем? — не понял я. — Что известно, что неизвестно?
Она снова засмеялась.
— Лина!
Она наклонилась к моему уху.
— Я не Лина, глупый. Твой Рафи плохо расслышал мое имя. Я — Лена. Елена Малевич, корректор. Мы с тоб
Часть II
Заложник
Не встречал еще человека, который говорил бы плохо о свободе. Кого ни послушаешь — стремится к ней прямо-таки неудержимо. В газетах так и пишут: «неудержимое стремление народов к свободе». Ну, с газет-то что взять — врут каждой буквой, известное дело. По глупости врут или предумышленно — это неважно, совсем неважно. Глупость — она ведь тоже вид преднамеренности, потому что любой человек от природы умен и тупит сначала с умыслом, а потом — по рабской своей привычке.
Вы спрашиваете, при чем тут рабство? Да при том, что ни к какой свободе народы не стремятся, а уж тем более — неудержимо. Народы стремятся к рабству, вернее — к его обновленной разновидности, отличающейся от текущей всего лишь иной формой рабской иерархии. Кто был ничем, тот станет всем, и наоборот. На школьной доске напишут: «Мы не рабы». И тут же: «Рабы — не мы». Последнее утверждение предполагает немедленный вопрос: если не мы, то кто же? — и ответ: другие. Рабы теперь — не мы, рабы теперь — другие. Вот такая, понимаете ли, свобода…
Но это меня занесло, я ведь вовсе не о народах хотел сказать, а об отдельно взятом человеке. Об отдельно взятом за жабры человеке. Вот его держат за жабры, а он весь из себя бьется, трепещет и все куда-то рвется, рвется… Куда, как вы думаете? Полагаете, он стремится к свободе? Черта с два! Как и вышеупомянутые народы, он всего лишь стремится к другой разновидности хватки — не за жабры, а допустим, за шкирку. Или за фалды. Правда, в последнем случае необходим фрак. Но принцип тот же. Люди боятся свободы, боятся свободно жить, боятся свободно думать. От ума у них, видите ли, горе. От свободы у них, видите ли, одиночество. Стоит ли после этого удивляться скучной глупости и рабской скученности человечества — прогрессивного, как паралич?
Значит, вранье это все — про свободу? Нет, не вранье. В том-то и трагедия, что хочется одновременно и свиньей в загородке хрюкать, и соколом воспарить. Намного проще было бы выбрать что-нибудь одно… — ан нет, естество не дает. Без рабства боязно, без свободы тошно. Прямо гибрид какой-то получается, свинья с крыльями… В рабском Египте такого назвали бы свинксом. Куда же податься столь несуразному существу? Хорошо еще если найдется под пирамидами какой-никакой Моисей, прикрикнет грозно: «Встань и иди, свободный человек!» И свободный человек привычно подчинится приказу. А ну как не найдется благородного гражданина начальника? Так ведь и помрешь свинксом — и ты, и дети твои, и внуки правнуков…
Хотите практический рецепт? Для начала нужно перестать бояться одиночества. То есть нет, совсем не бояться невозможно, потому что страх этот, как я уже отмечал, присущ нашему естеству от природы, подобно боязни высоты. Но ведь с боязнью высоты мы научились справляться, не так ли? Живем себе на сорок седьмом этаже, летаем на семьсот сорок седьмом Боинге — и ничего, привыкли, не жалуемся. Вот и с одиночеством нужно так же — привыкнуть. Поверьте опытному человеку: главное — решиться, а дальше совсем просто.
Ну, а потом попробуйте вспомнить, что родились-то вы умницей, а разучились думать уже потом, в процессе воспитания. Эта задача труднее, чем первая, но овчинка выделки стоит. А уж когда вспомните, то дальше само пойдет — и крылья вырастут, и небо распахнется.
Да… надо же… опять я не о том. Как видите, заносит меня часто и далеко. Что неудивительно: летаю-то я преимущественно в одиночку, разговариваю сам с собой, вот и выходит, что остановить вашего покорного слугу абсолютно некому. Кто-то отнесет эту особенность моего одинокого полета к недостаткам, но думаю — есть в ней и немалое преимущество. Плановые путешествия уныло болтаются между заранее известными точками, в то время как летая от балды, нет-нет да и залетишь в небывалое место.
Вот и сейчас я налетал от балды чуть ли не десяток абзацев, а планировал-то говорить о заложниках. Хотя, с другой стороны, как приступить к теме заложников, не сказав ни слова о свободе? Вернее, о несвободе. Потому что нет в мире более несвободных людей, чем заложники.
Вообще существуют всего три вида несвободы.
Первую, самую распространенную, я называю несвободой де люкс. Ее мы выбираем сами, по собственной доброй воле, без явного внешнего принуждения. Мы бредем в ненавистную школу, на постылую службу, под нежеланный венец, в гости к друзьям и родственникам, надоевшим до зубовного скрежета. Мы исполняем ритуалы, которые кажутся нам бессмысленными, а иногда даже вредными. Мы, улыбаясь, соглашаемся, хотя в глубине души мечтаем взвыть и дать в морду. Или, напротив, отказываемся, причем с той же фальшивой улыбкой, от того, что надо бы схватить обеими руками, прижать к себе и так провести остаток жизни. И еще много чего в том же духе.
Все это, конечно, неприятно, но терпимо. Почему терпимо? — Потому что все вокруг терпят точно так же, как и мы. А неприятность, поделенную на всех, принято у людей считать благом. И потом — никто ж тебя не гонит по вышеупомянутым маршрутам? Вроде как сам ножками перебираешь, кнут поверху не свистит, шаг вправо — шаг влево за побег не считается… Въедливый оппонент не упустит здесь случая указать на то, что добровольность эта во многом иллюзорна. Ну и что? Иногда и иллюзия дорога — это ж смотря с чем сравнивать!
Вот, к примеру, второй вид несвободы — тюремный, насильственный. Тут уже и кнут налицо, и конвой с собаками, и решетка на окне, и дверь заперта, и ключ от нее — не у тебя. Эх, хороша была прежняя иллюзия… В тюрьме, что и говорить, приятного намного меньше, чем на воле. Но и это, если вдуматься, отнюдь не худший вариант. Прежде всего, в камеру ты попал не просто так, а в результате исполнения той самой мечты взвыть и дать в морду. Ты взвыл и дал в морду или схватил обеими руками и прижал к себе. А нельзя было. И ты знал, что нельзя, но решил наплевать. Или надеялся, что не поймают. А они поймали. И вот теперь ты расплачиваешься. Все справедливо, чин чинарем.
Более того: тюремная несвобода отличается от несвободы де люкс лишь тем, что не делится на всех. Если бы, предположим, сидели все или почти все, то и тюремная жизнь немедленно перешла бы в разряд обычной. К счастью, чем дольше человек сидит, тем больше он переносит понятие «все» внутрь тюрьмы, естественным образом забывая о мире, который находится по другую сторону решетки. А потому чем дольше сидишь, тем свободнее становишься, переходя в пределе к состоянию «де люкс»! В общем, не так уж страшна и тюремная несвобода…
Но есть еще и третий, действительно ужасный вид несвободы — заложничество. В заложники попадаешь не только насильственно, но и случайно — ни за что ни про что. Шел себе, никого не трогал, не выл, не крал и морды не бил, то есть действовал совершенно «как все»… и тем не менее, вдруг, ни с того ни с сего — цап-царап! — за жабры, за шкирку, за фалды! — пожалуйте в подпол, на цепь, под нож, под огнестрельное дуло. Уму непостижимо!
И это только начало. Потому что там, в подполе, наступает уже полный беспредел. В тюрьме хотя бы знаешь, какой срок тянешь — заложничество же принципиально бессрочно. Обычные виды несвободы — и де люкс, и тюремная, — как правило, хорошо предсказуемы: подъем, еда, работа, прогулка, отбой. Заложник же начисто лишен этой благотворной определенности и оттого пребывает в постоянном страхе и напряжении. Его могут покормить, а могут отрезать палец, могут вывести подышать, а могут засунуть лом в задний проход. Он не защищен ровным счетом ничем — даже видимостью закона, порядка или элементарной логики. Он даже не человек, а предмет — предмет чужого торга, вымогательства, шантажа.
