Виктор Голявкин - Избранные
— Получится, получится, дуракам закон не писан. Вот будешь в объединении при Дворце культуры заниматься в цирковой секции — получится.
— При чем здесь Дворец культуры?
— Все там гении, — сказал он зло, — феномены. Из-за твоего Васи я потерял оружие… Из-за этого поэта…
Я сейчас же опустил руку в карман, нащупывая вальтер. Лучше держать руку все время в кармане, как-то спокойней.
— Продерет поэт глаза с похмелья, — продолжал он, — побреется словно во сне, наденет чистенькую, выстиранную мамашей, единственную рубашечку, галстучек повяжет и готов к новой жизни, начинать по новой. Воротничок чистый — значит, человек. Как там у Чехова: в человеке должно быть все прекрасно! А раз чистый воротничок — значит, все прекрасно. Английский джентльмен, и никакого падения! Тогда одному кажется, что он в Академию художеств поступил, а другому — бог знает что… Денег у них нет. У меня подработали на несколько бутылок. Меня лично на эту фигню, ежедневное пьянство, не свернешь, палкой не загонишь, меня деятельность вдохновляет…
— Значит, он все-таки стекло глотал? — сказал я.
— Кто?
— Ну, Вася.
— Опять за то!
— Нет, правда, как же тогда его в больницу не увезли?
— Мозги у тебя каменные, вот что я тебе скажу.
— А у вас какие?
— У меня человеческие.
— А может быть, у вас деревянные?
— Каменные у тебя мозги, каменные…
«Бедные мои мозги, а не каменные», — подумал я, держась за разрывающуюся от боли голову.
— Отдайте мои деньги…
— Деньги, деньги… Знаешь, чем я родителей своей жены купил? Скорее умрем, они мне заявили, чем отдадим дочь за тебя. Попросту говоря, красавицу свою за меня замуж не прочили. Ладно, думаю, не умирайте, рановато, живите себе на здоровье. И вот приношу я ее мамаше зимой в подарок пару помидорчиков, выращенных в горшочке на окне. Честь честью: в горшочке целый куст. У тещи слезы на глазах, противно, а отец лупит глаза на плоды, как идиот, и ничего понять не может. «Погляди, Жора, — говорит ему жена, — какая прелесть!» А он возьми да и оторви один помидор, значит, на закуску. Теща чуть ли не в истерике, дочь ее успокаивает, а папаша протягивает мне руку и говорит: «Я вам признателен и благодарен!» Одной рукой, значит, мою руку трясет, а в другой помидор зажат, потеха. Ну, после этого случая теща меня полюбила как родного сына, а кустик с единственным помидором стоял у нее долго…
— А потом куда делся?
— Папаша, наверное, закусил.
— Ваша жена, — говорю, — слишком нервная…
— Жена для меня оселок, бальзак. Она помогает мне себя отточить. Знаешь, что такое оселок?
— Не знаю.
— Ну, вот видишь! Ни черта ты не знаешь!
— А что значит оселок?
— Осла видел?
— Видал.
— Уши у него видал какие?
— Ну?
— А теперь на свои глянь!
Начал вдруг кривляться ни с того ни с сего. С ним серьезно не поговоришь. Да нечего с ним и говорить!
Спускаемся вниз по улице к базару и молчим.
У базарных ворот подбежал к нам мальчишка с лепешками и конфетами на тарелочках. После войны их не стало. А тут праздником воспользовались, никто не гонит, такой день. Оближут ириски, чтоб хорошо блестели, и носятся со своим товаром довольные. Окружили нас, суют свои тарелочки.
— Каждый из вас будет директором кондитерского магазина, — сказал им Штора, — пшли вон!
На базаре он выпил стаканчик белого вина, а я отпил у него глоток.
Из репродукторов гремела музыка, настоящий праздничный базар. Передавали оперу «Иван Сусанин». Пестрели повсюду лозунги и плакаты. Ария Ивана Сусанина заглушала галдеж, гремела над всем базаром, придавая торговле высокую торжественность.
Викентий Викторович пошел по рядам, безобразно кривляясь:
— Это у вас картошка, бабуся? Какая же это картошка? Разве это картошка?!
— ……………………………………………………………….
— …Редиска! Продаешь? Не продавай! Жалко! Смотри, какая красивая!
— ……………………………………………………………….
— Утки? Кшшш… полетели, на головушку его светлости сели! — Он повернулся и взъерошил мне на голове волосы. — Мы с тобой, бальзак, скоро деньги начнем печатать! Всех уток купим и свиней!.. Вот занятие не бей лежачего! — заорал он радостно, указывая на человека в халате, деловито просверливающего дырки в ящиках для фруктовых посылок. — Сколько стоит дырка? — спросил он.
— Один рубль восемь дырок, — ответил тот быстро.
— Гениальный ведь человек! Гений! А сколько людей в очереди стоят, ты погляди!
Очередь, действительно, была порядочная. Люди стояли с ящиками, чтобы просверлить восемь дырок. Рядом продавали ящики и принимали посылки.
— Разменяй у гения десятку, — сказал Штора.
Он дал мне бумажку, и я повернулся разменять.
Что я сделал! Размененная десятка — вот и все, что я получил от Шторы за всю свою работу. Он исчез. Его не было рядом. Базар, казалось, перевернулся вверх ногами, стало трудно дышать от ярости и досады.
— Ба! Ты мне нужен!
В висках стучало, как будто били изнутри стальными молоточками, болела голова нестерпимо. В тумане, сквозь белую пелену, увидел я взлохмаченную голову московского кинорежиссера.
— Как ваши дела? — спросил я его обалдело.
— Картина не снимается, катавасия получается, — сказал он.
— А вы мне не нужны! — крикнул я.
Выскочил на улицу, вернулся на базар.
Нет, Шторы нигде не было! Он смылся!
Кинулся к нему домой, к этому паршивому гнусу, гаду, жулику, хотя не думал его застать. Не для того он сбежал, чтобы дома сидеть. Ищи его теперь, свищи по городу, ищи, глупец! По пятам надо было за ним идти, глаз с него не спускать! Как я влип! Разорвется сейчас моя голова, взорвется, бабахнет, как бомба! Нет, дома его нет, гнус, гнус! Трясти меня начало, как от холода. На улице жара, а со мной тряска… Трясусь, как паршивая собака, заглядываю в щелку сарая: адью, фердибобель, салютик, — нету там мотоцикла… Укатил мой Викентий Викторович, адью, фердибобель! Обратно на базар, обратно…
«Танец с саблями» Хачатуряна гремел на всю катушку. Вдоль рядов прошла самая высокая женщина, какую я когда-либо видел, с сумкой на ремне через плечо. Голова ее плыла намного выше всех других людей. В стороне я заметил самого толстого ребенка, какого я когда-либо видел…
Танец прекратился, женщина и ребенок исчезли, и голос диктора сказал: «Облачная с прояснениями погода…»
10С пистолетом в кармане я себя чувствовал так же, как с ключом от арфы. Есть пистолет, настоящий. Замечательная, в общем, штука. Лопнут от зависти, если ребятам показать. Но что мне с ним делать? Куда мне стрелять? В Викентия Викторовича я бы с удовольствием из его же собственного пистолета выстрелил, если бы он мне попался! «Руки вверх! — заорал бы я ему. — Немедленно руки вверх! Отдавайте мне заработанное, руки вверх!» Пусть поднимает руки вверх и отдает мои деньги! Вот в кого бы я пальнул, вот гнус кто! Вот кто… Вот кто… Как мне быть?! Что мне делать? Что мне предпринять? Что-то нужно мне делать, предпринять… С работы меня выгнали. Сорвал народное гуляние. Пусть… На столе от матери записка, с работы меня, значит, выгнали… Родителей нет дома… Если они меня пошли искать, совсем глупо, — чего искать, зачем меня искать, я здесь, я дома, вот я стою, и отовсюду меня выгнали, все меня обманули, все против меня, как мне быть?.. Я места себе не находил, метался по комнате, размахивая пистолетом, грозясь, ругаясь, так я еще никогда не ругался.
Ну, ладно… Все, все, все на белом свете против меня!
Тогда ладно.
Пусть так.
Хорошо.
Значит, так…
С ожесточением стреляю в стену, в нашу облезлую стену несколько раз. Раз!
Еще!
Еще!
Все.
Все патроны. Пустой пистолет. Стенка в дырках. И в комнате вонь.
11В комнате вонь, и в дырках стенка, и больше ничего.
Набиваю тряпьем мешок из-под картошки. Снимаю абажур в большой комнате, выкручиваю лампочку и за шнур подвешиваю мешок. Двигаю стол в сторону, стулья в сторону, все в сторону, больше места!
Раскрываю лучшую в мире книгу «Боксеры и бокс», кладу на подоконник. Демпсей, Фитцсиммонс, Томми Бернс, Карпантье, Нэд О’Болдуин, которому всегда не везло, и он никогда не мог себя целиком выявить…
Мне тоже не везет, и я не могу себя целиком выявить. Колошмачу мешок, пыль столбом, запыхавшись, подскакиваю к раскрытой книге «Боксеры и бокс».
«…Гигант ирландец Нэд О’Болдуин был того же класса, что и самые видные чемпионы. Но ему всегда не везло и он не мог себя целиком выявить. Незадолго до начала боксерской карьеры, в 1867 году, он встретился в ресторане старого Смита с Джоном Морисси, который уже сошел с ринга. Внимательно его разглядев, Морисси изъявил желание посмотреть великана в бою, чтобы увидеть, на что он способен.
