Клод Симон - Дороги Фландрии
Дедушк! А дедушк!
Лошад! купо! забыли! и тут же сразу тоном выше:
Дедушк! А дедушк! словно молящее и шутовское заклинание, насмешливый и шутовской упрек, или призыв, или предупреждение, или неизвестно что, разумеется просто ничто, только бессмысленные слова, скачущие звуки, легкие, беспечные, неутомимо повторяемые, время так сказать тоже неподвижно застывшее, на манер кома грязи, тины, нечто застоявшееся, словно бы наглухо замкнутое под тяжестью душащей крышки зловония источаемого тысячами и тысячами и тысячами людей погрязших в собственном унижении, отторгнутых от мира живых, и однако пока еще и не в мире мертвых: если можно так выразиться между жизнью и смертью, влача как издевательские стигматы свое смехотворное тряпье бывшее некогда военной формой, похожих теперь в этих лохмотьях на толпу призраков, душ оставленных для круглого счета, о которых просто забыли, либо отшвырнули, либо от них отказались, либо их изблевали и сама жизнь и сама смерть, словно бы ни та ни Другая не пожелали их, так что казалось теперь они движутся не во времени а в каком-то сероватом формалине, лишенном пространственных измерений, в небытии, в зыбкости человеческих сроков где спорадически пробивает себе брешь тоскливое повторение, щегольское и назойливое повторение все одного и того же припева, все одних и тех же бессмысленных дурацких слов, скачущих, меланхолических:
Дедушк! А дедушк!
Лошад! купо! забыли!
Дедушк! А дедушк! а Жорж с Блюмом тем временем перестали сжимать в зубах тоненькую, и плоскую, и уже потерявшую форму козью ножку набитую скорее свалявшимися шариками ткани да неопределенными крошками чем табаком, еще более плоскую и тонкую чем зубочистка, вдыхали едкий, отвратительный дым, и Жорж:) «…все это свинство в нас еще цело непочато оно как девственная плева у молодых открывающаяся точно рана нечто разрываемое силком так что никогда уже больше не найти нам этой девственности этих девственных свежих желаний с какими мы подстерегали ту мельком увиденную девушку помнишь мы подстерегали ее то и дело задирали голову к тому окну с тюлевой занавеской нам все чудилось будто она колышется я сказал Да ты сам видел ее она как раз подошла к окошку показалась и снова спряталась, а ты Где? а я Да черт тебя побери в том самом окне, а ты Где? а я Как где да вон там в кирпичном доме, а ты Я ничего не вижу, а я Павлин-то еще колышется, там на занавеске был выткан павлин с длинным хвостом усыпанным глазками, и мы все глаза проглядели подстерегая ее и все время поддразнивали Бака стараясь разобраться в этом скрытом кипении страстей: мы не были тогда во власти осенней грязи мы не были тысячью или двумя тысячами лет раньше или позже в самом водовороте безумия убийств Атридов, галопируя через бездны времен через мрак исходящий дождем на своих измученных клячах дабы добраться до нее ее обнаружить увидеть ее теплую полуодетую и молочно-белую в этой конюшне при свете фонаря: помнится сначала она держала фонарь в высоко поднятой руке потом когда мы начали расседлывать лошадей она потихоньку опускала фонарь все ниже и ниже очевидно тоже притомилась так что по мере того как опускался фонарь по лицу ее скользили тени, и под конец она совсем исчезла, растворилась, как если б›ы она ждала нас здесь лишь для того чтобы ее от нас тотчас же отобрали а мы в своих каленых маскарадных костюмах в солдатских шинелях промокшие до нитки прислушивались среди ноздреватой утренней серятины к крикам голосам загадочным для нас вспышкам гнева, к этим лицедеям в синих комбинезонах под зонтами шлепавшим по грязи в одинаковых черных резиновых сапогах усеянных красными кружочками каучуковых заплаток, колченогий пасынок судьбы державший в руке охотничье ружье из которого как я почему-то думал он себя убьет, несчастный случай просто ружье само по себе выстрелит и пуля угодит в висок откуда ручьем хлынет кровь (в ту пору ружья почему-то стреляли именно сами по себе и неведомо почему прямо вам в физиономию) но может быть он только хотел выстрелить ведь кругом все стреляли и Вак сказал Думаете вы уж такие умники Я конечно простой крестьянин а пе жидок какой-нибудь но, а я Ох идиот несчастный идиот несчастный идиот несчастный, а он: Пусть я из деревни но это еще не значит что всякий жидок из города может, а я: Ох идиот несчастный черт тебя побери ох идиот несчастный, а Вак: Ты меня не запугаешь не надейся зря, а я: У черт, а потом мы добрались до того кафе на деревенской площади вернее до прямоугольника черной грязи вокруг водопоя истыканной копытами лошадей и прочей скотины заменявшего здесь главную площадь, мы уселись и она снова наполнила наши стаканы и я сказал Нет-нет большое спасибо мне не надо, потому что у меня кружилась голова я припоминаю это была большая зала выложенная плитками с низким потолком стены были выкрашены голубой краской изъеденной потеками селитры там стояло с десяток столиков а также пианола буфет а на стенах обязательные для таких заведений Правила Борьбы с Пьянством в Общественных местах пожелтевшие все засиженные мухами рекламы аперитивов и пива где были изображены молоденькие девушки с ярко-красными губами в преувеличенно слащавых позах или еще огромные пивоваренные заводы изображенные в свободной перспективе словно на них смотришь из окпа самолета с их дымящими трубами и крышами тоже очень красными и еще две олеографии на одной были нарисованы маркизы в кринолинах пастельных тонов прогуливающиеся в тускло выписанном парке на другой группа людей в костюмах времен Империи в зеленом с золотом салоне мужчины опершиеся на спинку кресла склоняются к дамским плечикам и без сомнения нашептывают им на ушко разные милые любезности, и еще подставка для газет из ржавой проволоки а на буфете ваза с волнистым и сильно выщербленным ободком, но мы явились сюда не для того чтобы пить мы пришли сюда ради той девушки ради вызванного ею смятения и криков вокруг этой промелькнувшей на мгновение молочно-белой плоти ради всей этой непонятной истории лишь угадываемой прозреваемой этого бешеного и загадочного взрыва ярости в самом лоне ярости, этого колченогого и того другого оба они были в одинаковых сапогах с круглыми каучуковыми заплатками и сцепились с какой-то дикарской неистовой злобой без сомнения столь же чуждой столь же необъяснимой для них обоих как и для нас всех, захлестнутые тем что с ними произошло что бросило их друг на друга с опасностью для жизни другими словами один был готов (или скорее его сжигало распирало желание или скорее потребность или скорее необходимость) совершить преступление а другой был в равной мере готов стать жертвой этого преступления и это вопреки своей трусости явному страху иначе не спрятался бы он за чужой спиной, и де Рейшак выступивший в роли арбитра или скорее пытавшийся их утихомирить, с обычным своим скучающе-терпеливым отсутствующим непроницаемым видом вставший между ними, он де Рейшак для коего страсть или вернее страдание принимало облик не одного из ему подобных, ему равных но жокея с физиономией Полишинеля а мы ни разу даже пе слышали чтобы он хотя бы повысил голос па пего которого он мог заставить следовать за собой как тень и как те древние не знаю ассирийцы что ли? взойти на погребальный костер тогда ведь было принято закалывать гурию коня любимого раба дабы покойник ни в чем не нуждался и был бы столь верно обслуживаемым на том свете где не сомневаюсь Иглезиа и де Рейшак продолжали бы обмениваться молчаливыми взглядами и скупыми фразами о том что единственно в конце концов и было возможно страстью обоих то есть говорили бы о том не мал ли дневной рацион овса или не надо ли поставить компресс на сухожилие передней ноги, так вот ему удалось успешно выполнить часть этой программы я имею в виду дать убить вместе с собой одновременно и своего коня но в остальном он просчитался, тот с кем он надеялся до скончания веков вести беседы о мокреце на бабке у коня или о том как лучше подковать лошадь в самую последнюю минуту свернул в сторону бросив оставив его на съедение мухам под ослепительным майским солнцем под лучами которого на миг блеснула сталь вскинутой сабли, и тут она снова налила мне до самых краев этот маленький конус заменявший обычные стаканчики что-то что здесь называли можжевеловой по-моему они выговаривали «мжелевая», налила как принято наливать так сказать подчеркнуто полной мерой до краев другими словами чтобы получилось как полагается с верхом, поверхность жидкости в рюмке таким образом казалась чуть выпуклой и повинуясь явлению капиллярности или как оно там называется слегка вспучилась наподобие линзы подрагивая над краем рюмки, а я тем временем осторожно подносил дрожащей рукой рюмку к губам серебристый искристый свет дрожал вместе с бесцветной жидкостью тек по моим пальцам и попав в глотку огнем обжигал ее…»
А Блюм: «Что это ты такое мелешь? Впервые в жизни вижу чтобы через две недели после пьянки…»
