Яшар Кемаль - Легенда Горы. Если убить змею. Разбойник. Рассказы. Очерки
Несколько домов в деревне охватил огонь. Они пылали так ярко, что ночь обратилась в день. Отсветы пламени плясали даже на далеких скалах Анаварзы.
Явились жандармы. Постукивая сапогом о сапог, офицер отдавал распоряжения. С ними был и доктор с глазами-ледяшками. В тени тутового дерева он надел белый халат. И там же под тутовым деревом раздели Аббаса, положили в каменное корыто, в которое собирали воду, и доктор раскромсал труп — словно расправился с бараньей тушей. Потом большой иголкой, вроде тех, какими сшивают мешки, зашил его. Хасана чуть не стошнило.
А дядька вцепился в мать и потащил ее к трупу. Она что было мочи упиралась.
— Иди-иди, потаскуха! — вопил он. — Полюбуйся на того, чьими руками ты убила моего брата! Посмотри, подлюка, на своего полюбовничка.
Жандармы и офицер не шевелясь смотрели на мать. Она молчала, только упиралась.
Отца похоронили под заупокойные плачи и песни. Бабушка не вынесла горя, слегла. Вконец обессиленная, она призвала троих своих сыновей и так сказала:
— Не кяфир Аббас наш смертный враг. Не он, а Эсме. Это она, гадина, убила сына моего Халиля. Мне, должно быть, уже не встать с постели. Вы должны отомстить за брата. Не сделаете этого — не знать вам моего благословения ни на этом, ни на том свете.
Мы познакомились с Хасаном в тюрьме. Привели его ночью. Разом сбежались все заключенные. Говорят ему слова добрые, а он молчит. Кто-то предложил воды, кто-то миску похлебки. Ни к чему не прикоснулся Хасан. Молчит — и только. На него все глазеют, а он вдруг уронил голову на грудь и уснул — сидя.
После всего случившегося Хасан убежал из деревни. Прятался в горах, в расщелинах Анаварзы. Три дня и три ночи его искали, всей деревней искали, но так и не нашли. Тогда по следу пустили его собаку, она и привела к одной из древнеримских гробниц. Хасан забрался в эту каменную гробницу и попытался закрыть за собой крышку. Три дня и три ночи прятался он, беззвучный и недвижимый. Только собака и смогла его разыскать.
Жандарм залепил ему оплеуху. В глазах односельчан он видел страх. Когда его везли через деревню, все — стар и млад — высыпали на улицу, и взгляды у них были настороженно-недоуменные — так смотрят на опасного диковинного зверя.
Да и в тюрьме смотрели точно так же. С первого дня заключения ни с кем ни словом не перемолвился он. А ведь поначалу многие лезли к нему с разговорами да советами, но Хасан сторонился всех.
Не скоро стал он принимать пищу. На исхудалом лице глаза казались огромными, уши — слишком большими, шея — чересчур длинной. И весь он походил на обтянутый кожей скелет. Одежда болталась на нем. Ни у кого ничего не просил он, никому ничего не рассказывал. На маленькой жаровне отдельно от всех варил себе суп и ел, отвернувшись к стенке, зажав в кулаке большущий ломоть хлеба. Почти каждый день его навещал кто-нибудь из односельчан. С ними он тоже не разговаривал, только, пригнув голову, внимательно вслушивался в их слова. Я несколько раз пытался заговорить с ним. И всякий раз повторялось одно и то же: сначала он смотрел мне в лицо вроде бы с интересом, потом, понурившись, отворачивался, отходил в сторону.
Тюрьму наводняли самые разнообразные слухи о нем, порой совершенно невероятные. Каждый, кто узнавал что-нибудь новенькое, спешил поделиться вестями с остальными, стараясь, чтобы и Хасан его слышал. Любые небылицы о себе Хасан выслушивал с каменным лицом, только ресницы его порой слегка дрожали, и нельзя было понять, о чем он думает. Взгляд прикован к земле, губы плотно сжаты. Из-за больших ушей голова его напоминала парусное суденышко. Изжелта-серый цвет лица изредка менялся в оттенках.
Чем больше избегал он общения с арестантами, тем больший интерес проявляли они к нему. Правда, старались быть неназойливыми, в немалой степени тому способствовали слухи о Хасане, а также строгое, неприступное выражение его лица и манера держаться.
Даже самые отчаянные, самые подлые среди арестантов, если случалось обращаться к Хасану, всячески подчеркивали свое почтение. Иногда все же кое-кто задевал его. Чаще всего — этот грязный тип Лютфи. В таких случаях самообладание не покидало Хасана, он упирал свой тяжелый взгляд прямо в глаза наглецу и не отводил до тех пор, пока тот не начинал путаться в словах и не умолкал.
Лютфи изощрялся больше других. Трудно представить себе человечишку более бесстыдного, начисто лишенного добрых чувств, благородства. Он лебезил и заискивал перед каждым, кого считал сильнее себя. Но стоило ему убедиться в чьей-либо слабости, как он тут же затевал драку.
Я наблюдал за тем, как развивались взаимоотношения Хасана и Лютфи. Ужасно хотелось узнать, как поведет себя Хасан. Несколько раз цеплялся к нему Лютфи, позволяя себе самые возмутительные выходки. Но Хасан словно не замечал его, стоял опустив глаза и думая о чем-то своем.
— Шушваль ты эдакая! Ублюдок, недоносок, убийца поганый… Любому здесь известно, что мать тебя нагуляла! Чего же можно ожидать от ублюдка?! Какой прок от тебя, недоноска? Укокошат тебя, пригульного, так и знай! Позорище-то какое, стыдоба-то какая, что ты еще топчешь землю, подонок, весь в крови замаранный!.. Сукин сын! Свиные уши! Вонючка… Боюсь только, что мне срок накинут, а то порешил бы тебя сам, своими руками. Выпустил бы кишки из тебя вон, глотку вспорол бы, буркалы выколол. Кончил бы тебя, а кости — собакам, через забор! Пусть жрут, радуются… Дерьмо собачье! Дерьмо собачье… Смотрите-ка, ребята, как он форсит. Мол, я не какой-нибудь воришка, а убийца! Ах ты, сын потаскухи! Чтоб ты подох!
Беленится Лютфи, слюной брызгает, как припадочный какой. Арестанты обступили их, оторопело слушают брань непотребную. Наконец терпение Хасана лопнуло, он резко повернулся, собираясь уйти. Не тут-то было. Лютфи заступил ему путь и снова давай лаяться. Хасан молчит, слушает, а сам потом обливается. Долго так продолжалось, пока наконец парень не глянул в глаза Лютфи — и в тот же миг молниеносным движением выхватил из кармана складной нож на пружине.
Чудом увернулся Лютфи, ловкий, гад, ничего не скажешь, — и наутек. Хасан — за ним, а нож не выпускает. Носится Лютфи по всему тюремному двору, а Хасан — следом. Не помню точно, сколько длилась погоня, в общем, долго. Лютфи орет во все горло, пощады просит, а Хасан за ним — и ни звука. Несколько раз едва не настиг обидчика, несколько раз полоснул по спине Лютфи, но не причинил ему никакого вреда, только заплатанный пиджачишко порезал. Во все горло орет Лютфи: «Спасите! Спасите!», умоляет парня не убивать его. Наконец ворвался в какую-то камеру и захлопнул за собой дверь. Как только оказался в безопасности, снова за свое: осыпает Хасана грязной руганью, будто не он только что умолял, унижался. Хасан немного потоптался перед запертой дверью, потом медленно побрел в самый дальний угол тюремного двора и там, у самой стенки, присел на корточки. Нож все еще зажат в руке, а в глазах ярость.
С того дня Лютфи и близко не подходил к Хасану.
Но вскоре так случилось, что коноводы уголовников начали науськивать Лютфи на меня. Прежде-то он пресмыкался передо мной. И вот подходит он ко мне, вроде бы с просьбой какой-то, так мне показалось сначала.
— Слушаю тебя, Лютфи, — сказал я и предложил ему сигарету.
— Принять от тебя сигарету может только такой же ублюдок, как ты сам, — вдруг выпалил он.
Я опешил. Вокруг нас притихли: ожидали, что, как только пройдет мое замешательство, я вздрючу Лютфи как следует. Будет на что поглазеть! И тут вдруг Хасан метнулся в нашу сторону.
— Стой, ага! — крикнул он. — Я уж тысячу раз жалел, что связался в тот раз с этой паршивой собакой. И тебе не след! Не обращай внимания на эту тварь.
Так Хасан впервые заговорил.
С этого началась наша дружба. Точно не помню, сколько месяцев провели мы в одной тюрьме. Все это время Хасан ни с кем, кроме меня, не говорил. Он неплохо относился к своему тезке Хасану по кличке Джамусчу[8]. Этот самый Хасан Джамусчу сидел уже давно. Он умел предсказывать судьбу. Хасану он тоже гадал. Свои предсказания передавал через меня. По лицу Хасана никак нельзя было угадать, доволен он или нет этими предсказаниями, но только к Джамусчу он относился с симпатией. Даже имя его произносил с какой-то особой теплотой.
Обычно мы с ним держались особняком: Хасан рассказывал, я слушал. И всегда он бывал настороже: не посмеиваюсь ли я над ним, не чувствую ли к нему презрение. Как напряженно следил он за каждым моим движением! Но я не испытывал ничего подобного, прекрасно понимал, что у него на душе. От природы Хасан был словоохотлив, но со временем приучил себя к молчанию. Поистине великим молчальником стал. Но когда ему встречался человек, способный его понять, он говорил без умолку.
Хасан никогда ничего не боялся. Смерть представлялась ему желанной, как райский сад. У него почему-то не отобрали складного ножа. Не всякий решался подойти к такому отчаянному смельчаку, как Хасан, — не каждый жандарм, разбойник или убийца, если даже они были далеко не из трусливого десятка. Да что там, Хасан — человек не простой. Он заглядывал в глаза самой смерти, жил, можно сказать, в ее владениях, столько всего перенес, что другим и не снилось. Рядом с ним могли встать только такие же, как он: повидавшие изнанку жизни — смерть.
