Любовь Каверина - Он строит, она строит, я строю
— Чегой-то вы все простоквашу пьете. Денег, что ли, нет?
— Она очень полезная. Мечников про нее целую книгу написал.
— А я ее и в рот не беру. Тянется как сопли.
Зачем Елена Яковлевна так говорит? Ведь она уже старая, ей надо больше всех пить простокваши, чтобы помолодеть. А нам с Ленкой — понемножку. Тогда все на земле сравняются и будут жить одинаково. И может, даже никогда не умрут.
Противные бутылки! Руки прямо в ледышки заморозили. Ладно, замочу-ка я их в тазу. Погуляю, а потом домою. А то: сколько простокваша жизни прибавляет, столько бутылки отнимают.
Хорошо во дворе за сараями: снег чистый, можно вылепить целую комнату. Вот здесь низенькая скамеечка, здесь стол. Валя или Блажа во двор выйдут, будем в дочки-матери играть.
— Девочка, тебе не холодно в таком легком пальтечке?
— Мне? Нет.
Это Валина мама. Неудобно ей сказать, что мне бабушка осенью под пальто теплый ватин поставила.
— Я и то своей Валюхе пальто с барашковым воротником справила.
А— а, вот в чем дело -все думают, что это летнее пальто, потому что мехового воротника нет.
— Родители-то у тебя, поди, обои прилично зарабатывают. Сколько отец домой приносит?
— Не знаю. Он мне не говорил.
— Да и так видно, что не бедные. Если б у меня столько денег было, я б своих девок как принцесс одевала.
Делаю вид, что меня позвали домой. Жалко, конечно, уходить, когда такой красивый дом получается. Но ничего, придет мама, попрошу ее пришить мне к пальто какой-нибудь воротник. И тогда опять стану невидимкой для взрослых.
Где ключ? А, вот он. Хороший ключик, не злой. Не потерялся. Ну-ка, есть кто-нибудь дома? Ага, папа с Артом. Им мешать нельзя. Они работают. Сочиняют репризы и куплеты для цирка. Куплеты должны быть смешные, поэтому папа очень серьезен. А Арт смешной и такой толстый, что не весь помещается на стуле. От его трубки, которой он размахивает, отсчитывая такт, кверху тянется дымок. Под потолком плавает джин и втягивает в себя эту тоненькую струйку.
— Ты мне опять глагольную рифму даешь — это не товар.
Я сажусь на диван и слушаю. Как они перебирают слова.
Чужим эта работа может показаться ерундовой. Папа проговаривает: «тара-рара-рара-быстро». А Арт поет: «па-ра-рара-ра-министра». А мне не смешно, я знаю, как трудно найти слово.
— Во-о, это совсем другое дело! Такую рифму сам бы ел, да деньги треба.
У папы все лицо собрано ко лбу, а у Арта распустилось к подбородку.
— Теперь давай: контора-пора-кора…
— Аврора! — вырывается у меня, хотя я прекрасно знаю, что нужно молчать.
— Интересно, почему это в интеллигентных семьях дети такие невоспитанные?
У папы такое лицо, будто он ест лимон, а у Арта такое, будто он ест арбуз.
— Ну что ты ребенка третируешь. Может, и правда попробуем: «Хозяйка, как Аврора»?
Папа молча вынимает из кармана три рубля и отправляет меня в столовую обедать.
В столовую идти не хочется. Там одни взрослые обедают. Кассирша, сидящая на вышитой крестиком подушечке, и официантка в кружевной короне смотрят на меня как на брошенного ребенка. Потом неудобно считать, какое блюдо сколько стоит и хватит ли трех рублей. Поэтому, чтобы не выбрать что-нибудь дороже моих денег, приходится каждый день брать одно и то же. Правда, с папой в столовую ходить еще хуже. Есть, конечно, можно все, что хочешь, но при этом папа шутит с официанткой и кассиршей, говорит им комплименты, и у меня от неприличия пропадает аппетит.
Может, сказать папе, что этим всем женщинам совсем не нравится, как он шутит, они не привыкли. А смеются — как от щекотки, когда вовсе не смешно, а никак не можешь не смеяться. Или лучше сказать ему, что потеряла деньги, и вовсе не ходить в столовую? Нет, наоборот, сказать, что уже пообедала и пойти смотреть, как строят новый дом на Лесном?
Странно, почему меня все считают вруньей, когда мне так страшно тяжело врать? Вот вырасту большой, буду говорить одну только правду!
Вот бы мне, как Ленке, заболеть.
Нет, конечно, не грибком, а так, чтобы в школу не ходить и чтобы все тебя жалели. Простудой хорошо бы: лежишь себе на маминой кровати, пьешь чай с лимоном и малиной и книжки читаешь. Нет, простудой не удается, потому что меня с детства закаляли. Еще на Лиговке папа брал меня теплую, сонную на руки и нес под ледяной кран на кухне. Бр-р-р, холодная струя била в живот, а потом сотней мокрых щупалец ползла в самые теплые места. После такой закалки не только болеть, но даже кашлять не получается.
Вот если бы только понарошку заболеть… Как тогда, в пионерском лагере…
В лагерь мне поначалу очень хотелось поехать. Я читала про костры, слушала песни про картошку и знала, что пионеры — это когда все вместе. «Ах, картошка-тошка-тошка, пионеров идеал-ал-ал…». Правда, мне до пионеров было еще целых три года, но раз это лагерь, то и мне должен был достаться кусочек пионерства.
«Тот не знает объеденья-денья-денья, кто картошки не едал-дал — дал!»
Оказалось, что лагерь больше всего похож на детский сад. Про картошку там не пели. Картошка там была в виде пюре, а еще росла вокруг нашей дачи. На нее нельзя было ни наступать, ни мячом попадать. А пели там «Солдатушки, браво ребятушки!», когда строем шли в столовую. Тоже хорошая песня.
Девчонки в отряде спорили, как Ленка, у кого платье больше раздувается, когда качаешься на качелях. А мальчишки бегали подсматривать, у кого при этом трусы видны.
— Гляди, как у меня раздувается, потому что у меня платье солнце-клеш, а у них у всех — только шестиклинка.
— А у меня?
— У тебя — вообще немодное. Сейчас такие не носят. У меня мама артистка, она мне и себе платья у портнихи заказывает. Айда в мальчишек мячом пуляться?
— Зачем их трогать? Они же за нами погонятся?
— А мы убежим. За кем мальчишки не бегают, те, значит, никому не нравятся.
Понятно. Если тебя мальчишки схватят и затащат в свою палату, тебя задразнят мальчишницей. Если за тобой не бегают — значит, ты дефективная. А как быть, если к тебе пристает только один мальчишка? Маленький, как жук, в черных шароварах и с облезлым носом? До чего он мне надоел со своими глупостями: то червяками кидается, то специально начнет лягушку мучить, чтобы я отнимала, то насплетничает всем мальчишкам, будто я без трусов хожу. Дурак! Просто мне бабушка сшила трусы из остатков от платьев, и они не видны. И нечего ложиться на дорожку, нечего подсматривать!
Жук— Жук -Майский Жук — проглотил большой утюг!!!
Ой! Что это все мальчишки за мной кинулись! Как сговорились! Так нечестно! За одной девчонкой всем гнаться! Тут и убежать-то некуда — одна картошка везде.
— Ой — ой, больно! Зачем вы выкручиваете руки? Я же вам ничего не сделала?
— Держи ее! Кусается!
— Отпустите! Куда вы меня тащите?!
Ой — к мальчишкам в палату!…Теперь случится что-то ужасное!
— Что справились?! С одной девчонкой — все мальчишки! Дураки! Троглодиты!
Я не знала, откуда у меня выскочили эти «троглодиты» и что они значат. Но мальчишки, как по команде, отступили от меня и уставились в пол. Сразу стало видно, что они и сами не знают, зачем меня в палату притащили, и что теперь со мной делать. Тогда Жук подскочил ко мне, завизжал что-то и задрал платье. Я закрыла лицо руками. Было слышно, как мальчишки, топая и толкаясь, вылетели из палаты.
— Ты чего тут стоишь? Горн на ужин слыхала? Идем строиться.
Пионервожатая вела меня по двору, и все девчонки стояли и смотрели на меня. Будто я больная.
— Ну, чего там, у пацанов, в палате? — спросила меня дочка артистки, с которой меня поставили в пару.
— Ничего особенного. Такая же комната, как у нас. И кровати так же заправлены.
Не верят. Никто не верит. Пропускают без очереди в умывалку и туалет. Ждут, когда я спать начну раздеваться. Думают, что у меня теперь все тело черным перемазано.
Вот бы у меня в сердце или в животе что-нибудь закололо!… В сердце, вроде, ничего: не помню, справа оно или слева… А в животе, вроде, колет. И тошнит немного. Здорово было бы, если б меня вырвало. Тогда все бы поверили, что я заболела. Ага, точно колет, вот здесь, наверху. И тошнит сильнее. Нужно пойти в умывалку, неудобно в палате грязь разводить.
Ура! Меня рвет! Теперь пионервожатая отведет меня в медпункт!
До чего же хорошо лежать одной в чистой маленькой комнате с марлевыми занавесками. Ни тебе строиться на обед, ни от мальчишек убегать. Лежи себе, читай целый день. Да еще чай с сухарями приносят. Только бы доктор, которая каждый день щупает мой живот, не догадалась, что я притворяюсь.
— Тут болит?
— Угу.
— А здесь? А где больше?
— Везде.
— Ну, значит, поправилась.
Меня отправили в отряд, и все сразу меня обступили. Вот сейчас задразнят мальчишницей! Нет. Стоят, смотрят совсем по-другому. Будто я пионер-герой и совершила какой-то подвиг. Откуда-то сбоку робко выползает Жук в черных шароварах и тихонько спрашивает:
