Нариман Джумаев - Огонь войны (Повести)
Готовясь к предстоящей переправе, я осматривал свой вещевой мешок. Первым делом выбросил из него платяную щетку, недавно подобранную в немецком блиндаже. В наступлении можно обойтись и без нее. Главное, чтобы были набиты патронами автоматные диски да две-три гранаты оттягивали солдатский ремень, чтобы отполированная ручка зачехленной лопатки привычно постукивала по бедру, а в вещевом мешке, любовно завернутая в полотенце, лежала буханка хлеба. Если все это в порядке, остается не спеша, сноровисто намотать портянки, повесить на шею автомат и ждать команды.
Так или примерно так поступал почти каждый из нас. И только ефрейтор Самсонов словно не к переправе готовился, а собирался на гулянье в городской парк. Он остервенело тер сапоги бархоткой, старался придать им зеркальный блеск.
Набегающий ветер перемещал небольшие, с ладонь, ровные листки бумаги, во множестве валявшиеся на берегу. Это были немецкие листовки, только что сброшенные с самолета. В них нам предлагалось сдаваться в плен.
Свернув из листовки цыгарку, Алексеенко глубоко затянулся и долго не выпускал дым. На его лице появилось выражение сосредоточенной задумчивости, словно он в эту минуту решал что-то важное для себя.
— И что это за бумага у фрицев, мутит с нее, — сказал он, смешно сморщив лицо, и метнул цыгарку в воду.
По Днепру в разных направлениях плыло несколько лодок. Изредка между ними падали вражеские мины или снаряды. И в том месте, куда они падали, вскидывались яростно-белые, бурлящие фонтаны воды. По тому, как разрозненно и беспорядочно ложились снаряды, мы безошибочным солдатским чутьем угадывали, что хоть немцы и зазывают нас в плен, но сами они уже навострили лыжи на запад.
И вот на старой, каким-то чудом державшейся на поверхности лодчонке, мы плывем по Днепру. Снаряды падают, обдавая нас тяжелыми брызгами холодной воды. На волнах, белыми брюшками кверху, покачивается мертвая рыбешка. И все ближе и ближе придвигается к нам правый холмистый берег реки.
В первое правобережное село мы вошли после того, как там уже побывали бойцы первого батальона. Заплаканные, не знающие, как выразить свою благодарность, украинки, повязанные белыми платками, на широком расшитом рушнике протягивали нам каравай теплого пахучего хлеба.
…Только мы оставили позади крайние хаты села, как кто-то крикнул:
— Гляньте-ка, фриц!
И все увидели, как затравленным зверем мечется в пустом поле фигура немецкого солдата. Кто-то выстрелил ему вдогонку. Но он был так далеко, что автоматная очередь не достала его.
— Волков! — крикнул я. — А ну-ка, сними его.
Волков, человек немногословный и обстоятельный, поставил на сошки противотанковое ружье, прицелился и нажал спуск. Немец словно бы споткнулся, замер на мгновенье и рухнул, как подкошенный.
— И чего это ему удирать вздумалось, — недовольно проворчал Волков, направляясь в поле и увлекая за собой других.
— Чего, чего! — возразил ему Суханов. — Совесть нечиста, наверное… Вот чего.
— Совесть! — продолжал ворчливо Волков. — А ты видел, чтобы у фашистов совесть водилась?
Алексеенко присел возле немца на корточки.
— Братцы, а ведь он жив…
В отделении Алексеенко исполнял обязанности санитара. Но ему еще ни разу не доводилось показать себя на деле. Немец оказался его первым пациентом. Поэтому, наверное, и тряслись у нашего Алексеенко руки, когда он короткими крестьянскими пальцами, выпачканными в крови, неумело накладывал повязку.
Просвечивающиеся красноватые веки немца, опушенные белесыми выгоревшими ресницами, на секунду приоткрылись и тут же захлопнулись снова — совсем, как у куклы. Страх сковал его.
Конечно, тот пулеметчик, что зарылся в землю на самой вершинке кургана, знал, что сопротивляться бессмысленно.
Но и сдаваться не хотел. Рота ушла вперед, а наше отделение вот уже с полчаса топталось из-за него на месте. Ближе всех к нему лежал Поляков. Ему оставалось сделать короткий рывок, чтобы очутиться в ложбинке, где его уже не достанут пули. А если бы немец захотел все-таки и там достать его, то ему самому пришлось хотя бы на самую малость выглянуть из своего укрытия.
— А ну-ка, прижмите его ненадолго, — подморгнул нам Поляков. — Я попробую.
И разом скороговоркой затараторили наперегонки наши ППШ. Пулеметчик замолчал на мгновение. Но и этого было достаточно, чтобы Поляков переметнулся в безопасную зону. Немец почуял недоброе, но было уже поздно. Тяжело отдуваясь, Поляков полз к высотке, готовый бросить в окопчик гранату.
— Эн, немец, слышишь? Хенде-хох! — крикнул он.
Пулеметчик ответил злой захлебывающейся очередью.
А когда Поляков совсем уже было изготовился к броску, тот приподнялся с гранатой в руках. Чья-то автоматная очередь подсекла его.
Об этом селе, которое называлось Ивановка, мы знали и раньше. Почти всю зиму наша рота стояла в селе Казачьи лагеря. А на противоположном берегу реки, на склоне холма раскинулась Ивановка, И вот, спускаясь вниз по правобережью, мы пришли сюда.
Окна приземистых мазанок под почерневшей, иссохшей соломой зияли провалами, как глазницы человеческих черепов. Некоторые из них были перекрещены истрескавшимися досками. И горькая полынная тишина стояла вокруг: не слышалось ни мычания коров, ни кудахтанья кур. Даже собаки словно бы разучились гавкать. Молча, голодными глазами встречали они нас.
— Когда вы стояли на том берегу, — сказала нам молодая, но уже с глубокими, тяжелыми морщинами женщина, — мы вечерами слушали, как вы поете.
И вытерла уголком чистенького, аккуратно залатанного в нескольких местах платка наполненные слезами глаза. Я протянул ей банку консервов. Но она из-за слез не увидела их. По всему ее виду я чувствовал, что множество слов, скопившихся вот для этой минуты, нетерпеливо теснилось в ее груди. И у нас были припасены вопросы, но не было времени. Командир роты поторапливал нас.
Сводки Совинформбюро, несколько опередив события, сообщили об освобождении этой железнодорожной станции. И возможно, кто-нибудь далеко отсюда радовался сейчас этому событию. А мы в это время лежали, прильнув к земле, на самой ее окраине. Нудно моросил мелкий противный дождь. Все, что было на нас, вымокло до нитки. От холода коченели ноги.
На рассвете, то ползком, то перебежками, вжимаясь в чавкающую и расползавшуюся грязь, мы вышли к полотну железной дороги. Дождь затих. Чем ближе подвигались мы к станции, тем яростнее заливались немецкие пулеметы. Пули злобными стаями проносились над нашими головами. И мы перестали замечать, что под нами не земля, а сплошное месиво холодной вязкой грязи.
Впереди меня полз Миронов. Вдруг я увидел, как он привстал и, удобно устроившись, словно перед ним были не яростно отстреливающиеся немцы, а тренировочные мишени, прицелился и выпалил весь диск своего автомата. А потом быстро перемахнул через железнодорожное полотно. За ним перебежали другие.
Наши части обошли немецкие траншеи с тыла и появились так неожиданно, что фашистские пулеметчики не сразу поняли, в чем дело. А когда они разобрались, что к чему, им больше ничего не оставалось делать, как поднять руки. И только один из них стоял, тесно прижав ладони к бедрам, и смотрел на нас. Соседи что-то торопливо и зло говорили ему, но он по-видимому не слушал. Мне уже приходилось встречать таких ярых гитлеровцев со слепым застывшим взглядом, и я знал, что они бывают способны на все. И, как бы подтверждая мои мысли, долговязый немец с лицом, искаженным гримасой безотчетной одержимости, выхватил откуда-то небольшую, как куриное яйцо, гранату, прижал ее к животу и выдернул предохранительную чеку.
Граната взорвалась трескуче и негромко. Фанатик как-то нелепо подскочил и опрокинулся на спину. Стоявшие рядом немцы резко отбежали в сторону, обрызганные кровью самоубийцы.
здесь непонятно — страницы шли друг за другом (94–95), а текст вот так, как есть
дом, костру — погреться.
— Смотрите, это ж пшеница горит, — раздался чей-то возмущенный голос.
И все мы, будто по команде, отодвинулись от костра. Горит пшеница. Это тогда, когда тысячи, десятки тысяч людей пухнут с голоду.
Названия села, хоть убейте, не помню. Не то Широкая Балка, не то Богоявленка. Бой за него разгорелся с самого утра. Нашу роту автоматчиков оставили в резерве. И мы, пока было время, отдыхали в заброшенном сарае. Только я задремал, как прозвучал голос с привычными командными интонациями:
— Вещевые мешки оставить!
Командир роты стоял в светлом проеме двери, освещенный мягким утренним солнцем.
Все ясно, нас вводят в бой.
Мы идем по глубокой сырой балке, почти не сгибаясь. В поле, за балкой, под вражескими пулями нам придется продвигаться ползком, прятаться за случайные бугорки, вжиматься в любую ямку и колдобину.
