Жак Рубо - Прекрасная Гортензия. Похищение Гортензии.
— У тебя идеальные ягодицы. Идеальные ягодицы — это те, что переходят в ляжки без всякой видимой границы, так, что нельзя понять, где кончается ягодица и где начинается ляжка. Второй раз в жизни мне довелось увидеть такие ягодицы. Спасибо.
Тут Гортензия поняла, что влюбилась и ревнует.
Молодой человек подошел к кровати, но не лег, а наклонился к Гортензии, снял с нее трусики, и вот, наконец, она осталась обнаженной. А значит, пришло время закончить описание Гортензии. Завершить портрет героини, который мы набросали в главе 2.
Мы просим извинить нас за то, что этот портрет представлен не в самых выгодных обстоятельствах, когда читатель оказался бы наедине с Гортензией и смог созерцать ее сколько угодно. Но в этой сцене присутствует молодой человек с совершенно ясными намерениями, которые обусловлены его плотским желанием и логикой нашего повествования, а читатель не может ждать дольше, так как дело близится к развязке. С другой стороны, мы просим извинить нас за то, что мы ставим читателя в положение вуайера, но тут уж ничего не поделаешь: не будь в спальне этого молодого человека, на его месте был бы кто-то другой, возможно, постарше, и в любом случае там был бы сам Автор, так что нам придется всем вместе разглядывать эту красивую молодую женщину, которая нагишом лежит на кровати; ее правая нога чуть согнута в колене, бедра чуть раздвинуты, груди немыслимо напряжены (уточним, пока не забыли, ибо события развиваются стремительно, что Гортензия приняла такую позу не из кокетства и не из распущенности: она надеялась, что зрелище, открывшееся взору благодаря чуть согнутой ноге и чуть раздвинутым бедрам, сможет отвлечь внимание от коленей, которых она необоснованно стеснялась). К сожалению, читателю так или иначе придется стать вуайером, ведь книгу купят и прочтут очень многие. Стало быть, если мы осуждаем эту порочную склонность, у нас есть только два выхода из положения: либо не позволить читателю взглянуть на Гортензию (хотя будет очень обидно за него), либо предельно уменьшить число читателей, чтобы ущерб свелся к минимуму. Этот нравственный парадокс был блестяще исследован профессором Орсэллсом. Но вернемся к нашей героине.
Мы будем описывать ее согласно традиции, то есть начиная сверху: ее волосы сияли как золото; точнее, они были почти белокурыми, мягкого светло-каштанового цвета, средней длины; а волосы под мышками (к счастью, она их не сбривала!) были еще светлее и источали (слева и справа — несколько по-разному) сильный пряный аромат, который, по-видимому, обладал возбуждающим действием (по крайней мере, Гортензии часто об этом говорили, а ближе к вечеру это подтвердил и молодой человек), и который мы, к сожалению, не можем охарактеризовать точнее, поскольку для запахов не существует измерительной шкалы, как, скажем, для цветов спектра, землетрясений (по шкале Рихтера это было бы семь и девять десятых балла) или ураганов (восемь баллов по шкале Бофорта); лоб ее сверкал лилейной белизной, брови были изогнуты, как лук стрелка, и отделены от носа маленьким Млечным путем, ни шире, ни уже, чем надо; глаза, блеском превосходившие изумруды, светились, словно две звезды; на лице ее, как на утреннем небе, белизна гармонично сочеталась с ярким румянцем; рот был маленький, а губы алые. Шея длинная, ручки маленькие.
Соски ее грудей были необычайно чувствительны, а сами груди (скорее маленькие, чем большие) чуть круглились книзу, но были налитыми и упругими; ее бедра удобно заполняли ладони; пупок был маленький и круглый, живот — слегка выпуклый, покрытый почти бесцветным пушком, который тянулся прямой линией, симметрично такой же линии, спускавшейся от спины к ягодицам, о красоте коих мы не сказали и десятой доли того, что следовало, но время поджимает; пушок был похож на сережки ивы, расцветающей весною в Сьерра де Куэнка, месте, воспетом Гонгорой; внизу живота волосы были совсем светлые, еще светлее, чем под мышками, и росли пышно, ровно, аккуратно, словно садик над гротом в стиле Ренессанс. Ее чувствительное место, которое легко было найти языком или пальцем, вырисовывалось четко. Ее колени были чуть тяжеловаты, она носила обувь тридцать восьмого размера. Ногти она не красила.
А между тем молодой человек, все еще стоя возле кровати, долго смотрел на нее спереди, потом сзади, потом опять спереди. Его интерес к ней был по-прежнему бесспорным, очевидным и неослабевающим. Гортензия протянула к нему руки. Он склонился к ней, и глава закончилась.
Второе межглавье
Продолжается прерванный рассказ
про обольщение Гортензии, который услышала
по телефону Иветта и передала Синулю;
тем самым мы восстанавливаем хронологию
событий
— Так она влюбилась? — спросил Синуль.
— Это мужчина ее жизни.
— И она сообщает это по телефону в его присутствии?
— Он ушел.
— Уже?
— Не говори глупостей, ему надо на работу!
— А что в нем такого необыкновенного?
— Он прекрасно умеет заниматься любовью, и он ей сказал, что у нее абсолютно идеальные ягодицы, потому что между ягодицей и ляжкой нет никакой видимой границы.
Синуль задумался.
— Это действительно так? Я не знал, что у Гортензии…
— Ну да, это одно из достоинств ее фигуры.
— А чем он еще отличился, этот супермен?
— Он почти сразу угадал, как ее зовут.
— Надо же, — сказал Синуль.
— Да, и у него такая профессия, при которой приходится работать ночью, это называется — странствующий ночной антиквар.
Синуль поднял бровь.
— Повтори-ка.
Иветта повторила.
Синуль так и застыл с поднятой бровью. Он посмотрел на Иветту, и та тоже подняла бровь.
Поднимем бровь и мы.
Продолжение окончания главы 11, в котором продолжался ответ на отдельный вопрос из первого межглавьяПока Иветта, Синуль, Автор и Читатель поднимают бровь (правую или левую?), мы вернемся назад, в послеполуденный час, когда неспешно завершилась глава, посвященная обольщению Гортензии.
Было жарко. Чуча мурлыкала, как умела она одна. Она мурлыкала, исполняя свой долг, но еще и для того, чтобы звуковые волны от ее мурлыканья, затронув усы Александра Владимировича и смутив его сердце, достигли лап и когтей, вонзившихся в деревянный подоконник кабинета профессора Орсэллса.
Профессор Орсэллс мыслил и громко храпел.
Но жара была такой, что перед тем как погрузиться в раздумья под мурлыканье, он открыл окно. Александр Владимирович прыгнул в комнату. Мурлыканье Чучи стало еще обольстительнее и нежнее.
Александр Владимирович прыгнул на письменный стол. Его морда коснулась изящной мордочки Чучи. Их усы соприкоснулись.
Глава 15
Инспектор Блоньяр
— Понимаешь, Луиза, — сказал жене инспектор Блоньяр, — если нет подозреваемого, это еще куда ни шло, а вот если нет мотива, это просто беда!
— Ты прав, Ансельм, — ответила она. — А почему?
Было воскресенье. Погода стояла жаркая. Жара не прекращалась с начала лета. Инспектор снял пиджак и сидел в гостиной, а его жена Луиза, вернувшись из церкви, пылесосила квартиру. У нее был новый пылесос, купленный со скидкой по совету очень симпатичного представителя фирмы, месье Неликвидиса, который жил как раз в том доме, где проводил расследование ее муж. «Это не случайное совпадение», — подумала она. Она поставила на кухонный стол коробку с пирожными, купленными у мадам Груашан. Они жили невдалеке, на бульваре Мариво, и мадам Блоньяр ходила к мессе в церковь Святой Гудулы. На кухонном столе лежала старая клеенка с рисунком, воспроизводившим вторую слева картину Мондриана на дальней стене первого зала справа в городском музее Гааги. Мадам Блоньяр пылесосила пол. Чтобы заполнить досуг, инспектор обдумывал вслух некоторые трудные дела; несмотря на шум пылесоса, жена его слышала и время от времени отвечала ему, как отвечали ученики Сократу, ибо это помогало ему размышлять.
— Почему? — переспросил Блоньяр. — Узнал мотив — считай, что нашел подозреваемого, вот почему. Нашел подозреваемого или подозреваемых — считай, что нашел разгадку. А нашел разгадку — считай, что арестовал виновных. Арестовал виновных — считай, что их осудили. Выходит, что мотив — это одна пятая всего дела, но без этой пятой нельзя обойтись, и она не менее важна, чем остальные четыре. А знаешь почему?
— Да, в самом деле, почему? — сказала Луиза Блоньяр, на минуту выключив пылесос.
— Согласись, — сказал ее муж, — что расследование — это как дом.
— Верно, Ансельм, теперь, когда ты мне это сказал, я и сама вижу: полицейское расследование совсем как дом, такое образное сравнение весьма смело, но вполне обоснованно.
