Юлий Самойлов - Хадж во имя дьявола
А за разбойный инструктаж я получил 10 суток кандея, то есть ежели по-русски — то штрафного карцера, где холодно как в мертвецкой. В день дают триста граммов хлебушка, а уж на четвертые сутки баланду.
«Кандей» — это особое место в Большой тюрьме. Маленькая тюрьма. А если еще проще, то застенок. Дыбы, как скажем, во времена Малюты, там вроде бы не было, но разные рубашки брезентовые, наручники, что сами защелкиваются, и другие усовершенствования, естественно, существовали. Ну а еще голод и холод в разных вариациях; скажем, холод с продувкой, со сквознячком или холод с водичкой. Это когда на полу вода и стены сырые. Ну а еще — целевые указания… Человека можно забыть… А потом похоронить… Или он вдруг заболевал какой-то «скоротечной» болезнью… В общем, «кандей» — это место особое. Но я принадлежал к касте, к группе. За меня могли и убить, и поджечь лагерь, и устроить массовые беспорядки. И поэтому начальник ШИЗО, мелкий холуй из зеков, встретил меня, ощерившись щучьим ртом… Какой может быть разговор, и он бросил на нары кисет с табаком, где было все — бумага, спички. А это немало. Дело в том, что при посадке тщательно обыскивали и изымали все. Опытные клиенты заранее зашивали табачок в швы одежды, в том числе и в белье, потому что иногда садили и в белье…
Здесь была нужда в бумаге, из чего крутить цигарки, и в огне. Ну, огонь добывали, закатывая ватку какой-нибудь кожаной подошвой. А вот бумага… На это дело шли козырьки кепок из картона. Картон тщательно разделяли, его мяли, терли и курили. А мне начальник принес и хлеб, и соль, и чай я пил с сахаром. И в камере была теплынь. Я, так сказать, мог сладко спать и видеть сны. Правда, все это не задаром, за это надо было подставлять голову, ибо завтра я мог вытащить жребий и по решению сходки идти на новый лагерный срок и даже на пули и штыки охраны. Все просто: сунул руку в шапку, а там бумажки скрученные. Вытащил — а там смерть. Извольте бриться…
На следующий день, когда он принес мне ведро густой баланды (это было уже правило, кто бы ни сидел в кандее, баланда была снизу погуще), я как бы невзначай спросил, сколько ему осталось сидеть. И он, стоя в открытых дверях, снова ощерился — еще пару лет, пятерку уже отбыл. Дело в том, что с утра в ШИЗО мог зайти сам Хозяин, режимник или опер, и он был наготове, чтобы все быстрее унести из камеры, убрать, спрятать или уничтожить. Мне ведь было не положено ни есть, ни пить, ни курить.
— Ну а сюда-то ты как попал? — снова спросил я, чтобы как-то поддержать разговор.
Он, конечно же, был… лагерным придурком, но в иерархии лагерных придурков эта должность стояла наособицу. Это не то, что, скажем, повар, завбаней, складом, — туда попадешь за лапу — через связь, изредка по старой, еще вольной, профессии. И даже не нарядчик, комендант, начальник колонны или помпобыт. Тех выбирали из ломовых мужиков с могутными плечами и с полным отсутствием совести. Они-то фактически и правили лагерями.
Другое дело — начальник ШИЗО. Это строго доверенное и проверенное лицо.
— Что, — спросил я, продолжая разговор. — Стучал что ли активно, закладывал?
— Ни боже мой, у нас этого и в кровях нет. — И он снова закрестился.
Ну да, конечно же, нет в крови, в генах, в душе. Откуда тогда эти сотни, тысячи лагерных ублюдков и сволочей? Выписаны с Занзибара, с Берега Слоновой Кости?.. Они чужие, что им до страданий каких-то россиян. Были бы гроши да харчи хороши. И свой, не свой — на дороге не стой!
А он, слегка смущаясь, рассказывал:
— Я ж, считай, для них свой — пятнадцать лет в МВД робил. — И тут же предостерегающе выпятил ладонь. — Не опером, не следователем, мы люди маленькие. Я ж, старшина, в управе на проходной дежурил через два на третий.
Я чуть не подавился горячей баландой.
— Ну и за что тебя, своего-то? Ворон ворону глаз не клюет.
Он угрюмо кивнул.
— Оно так, ежели бы не эта учителка, да не ее мужик, а он Герой Советского Союза, все бы затерли. А тут мне сам Лющенко говорит — это, значит, начальник управы: «Ничего тут, Лбищев, не поделаешь, своя рубашка ближе к телу, но мы там подскажем, чтоб тебя использовали как своего человека». Ну меня этапом и сюда.
Я засмеялся.
— Ты молодец, свой парень… Ну и что ж ты сотворил? Он осклабился и, закурив, продолжил:
— Ты понимаешь, я нашел бабу…
А дальше он стал подробно и детально описывать все ее качества. Рот сложился у него в сладкую гримасу, а глаза начали косить. Казалось, что он от одних воспоминаний впадает в оргазм.
— Ну и что? — прервал я его.
— Короче, все у нас было хорошо. Она — завпроизводством, жрать-пить невпроворот, и я там, как кот, на масле сплю и салом укрываюсь. Одно плохо, — и он ударил тыльной стороной правой руки о ладонь левой, — у нее байстрючка…
— Кто-о? — переспросил я.
— Да девчонка, сопливка, четырехгодовалая. А на что она мне? Ее ведь кормить надо… Ну, я и так, и этак, мол, в детдоме хорошо, что, мол, власть советская, она гуманная, вырастит. Но она ни в какую. Ну а я маракую: и ее кидать мне не хочется, и ее байстрючки не надо. Думаю, удавить, что ли? Так ведь посадят или вообще к стенке поставят. Отравить — уж больно она конфетки есть любила. Опять не то — врачи разрежут, дознаются. И вот эти конфетки-то меня на мысль и навели. Вывел я ее в огород и говорю: «Садись, Галочка, в снежок попочкой, я тебе конфетки буду давать». Она сидит, холодно ей, ерзает, но конфетки хочет, а я, пока сидит, ей конфетки даю. Ну, думаю, все, раза за три, за четыре заболеет и помрет. На четвертый раз слышу крик, оборачиваюсь: летит эта учителка, муженек ее сразу мне в ухо, а она девчонку — под шубу к себе. Я в форме был, вскакиваю, телогрейку расстегнул: что, не видишь, мол, кто я. А он меня в зубы, на грудь мне встал и весь трясется. «Давай, говорит, Катюха, я его сейчас прикончу». Это он учителке своей. Потом меня за ворот и повел. Ведет и говорит: «Соврешь, сука, крутиться начнешь — пристрелю на месте». А что тут будешь крутиться? У них свидетелей целая куча, фотографий… Острая, болезненная жалость к ребенку рванула мне сердце. Ударом ноги я сбросил его на пол. И не выйти бы мне на свободу, но он, как ящерица, нырнул за дверь и задвинул щеколду. Если бы я до него добрался, я бы не просто его убил, а разорвал бы его на части… «Холодно ей, а конфетки есть хочется…»
Смерть паукам! Я не дорос до всепрощения, «мне отмщения аз воздам». Такое понятие слишком высоко для меня.
Я помню, в зоне, а вернее в изоляторе, сидел людоед. Голод — страшное испытание, голодного можно понять. Но этот уходил в побег и брал с собой «коров», то есть людей на съедение. Он съел двоих… Выражение лица его мне опять напомнило ту гиену. Потом его ликвидировали, «при попытке к бегству». Все верно, а как иначе, что же еще с ним делать?
Что посеешь, то и пожнешь — так говорят в народе. Если посеял зло, добра не жди. Это, конечно, не означает, что оружейник, производящий оружие, творит зло… Оружие может служить и защитой от зла. Это не означает, что тот, кто сеет опийный мак, хочет превратить народ в наркоманов. Опий издавна утоляет боль, а это — добро. Нелюди, которые собирали опий, становились наркоманами, это, так сказать, — издержки производства… Кто-то страдает, чтоб другим было хорошо…
Но в наркомании или у наркоманов появился фетиш. Это и особый такт музыки, ее тембр и звук… И еще властолюбие… Впрочем, это старый фетиш. Древний. Говорят, что есть, целый ряд наркотиков такого действия, что достаточно один раз попробовать, чтоб тяга к наркотикам стала непреодолимой… Впрочем, изредка попадаются люди, которые вообще не привыкают ни к каким наркотикам.
К Власти тоже привыкают, и к ней стремятся… Однако этот наркотик дает страшные последствия, превращая людей Бог знает в кого… Они постоянно находятся в мире цветных галлюцинаций, где, кроме всего, постоянно звучат фанфары. И совсем мало тех сильных душой, кому это по плечу. Именно поэтому-то во всех странах во все времена Властью обладали немногие… Но в песне, которая стала гимном, были слова — «Кто был ничем, тот станет всем…». Что значит быть ничем и что значит быть всем?.. Ничем, т. е. даже не быть человеком… И всем — это значит быть чем-то большим, чем человеком. Ну да. Когда б я был царем, то щи бы с пряниками ел. А однажды я слышал, что Брежнев ежедневно принимал коньячную ванну… Кто о чем плачет, тот к тому и скачет… Это древняя монгольская пословица. — А вы попробуйте есть щи с пряниками… То-то и оно… А ванну из коньяка — просто бред. Власть тяжкий труд… Если властвовать, а не барствовать.
И вот получилось именно так… Тот, кто был ничем, стал всем. Власть в руках того, кто не ощутил себя Человеком, не познал свое Я… Это страшная сила, которая одинаково действует и на власть имущего и на того, над кем властвуют. Сколько жутких страниц вписано в историю той эпохи, когда очень многие из тех, кто был ничем, стали всем. Т. е. получили почти неограниченную власть над себе подобными, и особо над теми, кто был значительно достойнее их. Причем, я говорю не о каких-то сословных или так называемых классовых достоинствах, где внизу те, кто работают, а вверху те, кто щи с пряниками едят… Я говорю только о личных человеческих достоинствах; мне все равно, кто Человек в своих социальных планах. Он прежде всего Человек, а будет он при этом в армяке или в царской мантии — это мне безразлично. Причем что странно, никто не хочет стать, скажем, Бетховеном, Моцартом, Толстым, Рафаэлем. Но все хотят получить власть, как будто бы это проще… Кто палку взял, тот и капрал… Так вот, кстати, о палке и о капрале…
