Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 12, 2002
«Марина, давай поговорим», — просил я. «Нет, — она коротко дергала головой, — не о чем. Все кончено». Это «все кончено» бесило меня — такое притворно-высокопарное, театральное, как ее черная одежда в ту ночь, как стихи какой-нибудь Гиппиус или Бальмонта. И после «все кончено» я не мог, ясное дело, говорить просительно, спокойно, я действительно бесился: «Слушай, мы ведь так хорошо и долго прожили вместе. Что, скажи, тебе было плохо?! И из-за какой-то случайности, пустяка!.. Ведь это со всеми может случиться…» Под мои слова она что-то там делала под стойкой, считала, кажется, на калькуляторе, опустив лицо, не обращая на меня никакого внимания… Так и подмывало схватить ее темные, густые волосы и найти глаза, говорить, видя их… Потом, конечно, подходил очередной клиент и лениво заявлял: «Тефтели с фри и салат. И кофе черное, двойное». И Марина преображалась, радовалась этому подошедшему, будто избавителю.
«Сука! Дура!» — выкрикивал я про себя и скорей уходил из буфета, из этого проклятого Ленсовета.
Я плелся по Каменноостровскому, безупречно, беспросветно прямому, как кладбищенская аллея, а потом, устав, находил скамейку и вспоминал, с приятной тоской и жалостью к себе, наше с Маринкой житье…
Как она возвращалась с работы и укладывала меня, пьяненького, «спатиньки», вспоминал ее ласки, ее, такую уютную, когда сидела с ногами в халатике на диване и вязала, постукивая спицами; вспоминал, как прощались по утрам на «Сенной»… Но хорошее невольно и как-то желанно сменялось другим. Вот одна из наших ссор из-за телевизора — по одной программе шел тягомотнейший фильм «Английский пациент», который ей очень хотелось досмотреть, а по другой начался матч «Спартака» с «Интером»… Стали препираться вроде полушутя, а в итоге у нее дошло аж до слез. Убежала на кухню, пришлось успокаивать. Пока успокаивал, сам разозлился: «Этот фильм дурацкий будут еще сто раз повторять, а в футболе все здесь и сейчас». Она обозвала меня эгоистом, единоличником, я плюнул и ушел смотреть матч. Потом не хотела со мной спать ложиться…
Или как мы делали субботние покупки в супермаркете. Я катил тележку, а она уверенно, по-хозяйски, складывала туда печенье, чай, кофе, пачки спагетти, банки консервов, йогурты, сыр, творог, фарш, рыбное филе, нарезку слабосоленой форели, гроздья бананов, лимоны, огурцы, «Утенка» для мытья унитаза, «Фейри», салфетки, рулоны туалетной бумаги. Да, нагружала тележку так уверенно, а платил, платил-то я — половину своей двухтысячной зарплаты она отдавала родителям… Или еще — одно время ей очень нравился боулинг, чуть не каждый вечер она тащила меня играть. А час стоил триста с лишним рублей, и платил опять же, само собой, я… Да и вообще, мало ли я ей делал хорошего, покупал, дарил всякого. Теперь же — «все кончено». Ишь ты как! Сука!..
Еще родители засыпали письмами. Посеяли уже редиски столько-то грядок, заложили парники, высадили в теплицах с подогревом помидоры, перец, ждут меня на лето, без меня не справиться с объемом работы. Ждут, конечно, с невестой…
Последние письма я лишь распечатывал, убеждался, что они живы-здоровы, и бросал в урну. Ответы писал на полстраницы и одно и то же: «У меня все по-прежнему… много работы… расширяем торговлю… питаюсь хорошо… Володька передает привет… погода стоит отличная… был опять в Эрмитаже, смотрел… передавайте привет тем-то и тем-то… приеду, как только Володька отпустит, а он обещал… Всего вам самого лучшего!»
Вечером, кое-как добравшись на отяжелевших ногах до дома, я стучался к соседу Сергею Андреевичу и предлагал, доставая из кармана бутылку водки: «Как, выпьем?» Он, по обыкновению, виновато улыбался и, конечно, кивал.
2— Да ладно, Роман, не переживайте вы так! Всяко в жизни бывает, все еще образуется…
Впервые за семь с лишним месяцев наших с ним совместных вливаний и монологов соседа сегодня долго говорил один я. Рассказал про пять лет в деревне, про Володьку, который меня вытащил, про Петрозаводск и ту девку со светлыми волосами и черными глазами, про гонорею, Маринку, про несчастных самок возле Крестов, про себя, одинокого, нескладного, неправильного какого-то… Вот устал, замолчал, и Сергей Андреевич меня, как мог, успокаивал:
— Жизнь вообще штука сложная. По ней — как по минному полю: один шаг сделал — нормально, другой — может и шарахнуть. А шарахнет, так потом в себя приходишь черт знает сколько… Я вон как жизнь профукал, выть хочется… Квартирка-то однокомнатная, вдвоем с матерью давились, какая уж тут жена еще… А теперь ни матери, ни жены. Какой я теперь жених — полтинник почти…
— Я тоже не мальчик, — вставил я обидчивым тоном, искренне обидчивым, — тоже скоро может поздно быть…
Сосед отмахнулся:
— Бросьте, не смешите! Все у вас еще будет.
— Да уж не знаю, блин…
— Вот погодите. — Сергей Андреевич налил в стопочки, поднял свою и вместо того, чтоб выпить, начал торжественно-проповедническим голосом: — Вы сами можете этого не замечать, а я вижу. Да, вижу, насколько вы изменились. Были таким, извините, пришибленным, как жертва какая-то. Ходили так, с таким лицом — кислей не бывает, а теперь… Вон посмотрите на себя в зеркало, оцените — подарок стал, а не парень! И не мучайтесь, не страдайте. Все будет отлично. Их еще знаете, сколько будет — у-у. В двадцать пять лет-то!.. Давайте.
Я, морщась, чокнулся с ним, выпил, глотнул кока-колы. Может, он и прав, но как спокойно пережить этот момент, до следующей…
— Может, вы и правы, — сказал вслух, — только все-таки мы с ней почти как семья были… Кажется, любили друг друга.
— Любовь, Роман, — похрустывая огурцом, отозвался сосед, — это явление приходящее и уходящее. Жизнь слишком длинная штука, чтоб так… Только не подумайте, что я циник, просто я жизнь прожил. Не особо удачно, но все же — прожил. К тому же… Она вас младше была?
— Где-то на год… около года.
— Ну, видите! Сейчас — хорошо, а лет через пять станет теткой жирной, обрюзгшей, сами бы от нее убежали. И не спорьте, Роман, не спорьте! Я знаю. Я столько насмотрелся подобного… Может, и счастье, что у меня ничего подобного не было. Хм, не зажжешь — не обожжешься.
А я и не думал спорить, просто сидел и морщился. Сам не знал, отчего морщился. Все было противно: я сам, моя исповедь и успокоительные речи соседа, водка, которая падала в желудок раскаленными колобками, тарахтение холодильника… И опьянение, хоть мы и кончали ноль семь «Сибирской», как назло, не приходило.
— У меня, Роман, проблема серьезнее, — изменил сосед голос с торжественно-проповеднического на расстроенный. — Вам сейчас, думаю, покажется ерундой… Вы позже поймете… Вы ведь неверующий?
— Нет.
— Ну, поверите еще. Поколотит вас житуха — и поверите… Так вот… сейчас…
Еще приняли граммов по пятьдесят. Сергей Андреевич потер ладонями свое лицо морщинистого подростка, выдохнул, пригнулся к столу, уперся в меня глазами и начал почти шепотом, точно бы по большому секрету:
— Знаете, почему Новый год мы справляем не в тот день, когда Рождество? У?.. Ну так вот слушайте, я объясню. — Сосед сделал короткую, психологическую, по его, наверное, мнению, паузу. — Рождество, как известно, — седьмого января, а новый год начинается четырнадцатого, ну, по старому стилю. Так? Чувствуете неувязочку?
Я покивал, не заражаясь, впрочем, его открытием; даже старался не вслушиваться, но шепот был слишком уж вкрадчивый.
— А все потому, что новый год начинается не с рождения Иисуса Христа, а с его обрезания. С обрезания! Слышите, Роман?
— Ну и что?
— Как — что? Как это — что?! — взвился Сергей Андреевич. — Это же унизительно! Для православного христианина — унизительно. Пусть они там в Тель-Авиве такое празднуют, а не мы, русские люди… Было же как хорошо — от сотворения мира, нет, Петр сделал… Мало горя принес, так еще это… В новый год входить под обрезание! — Сосед горько посмотрел в темноту окна, поиграл своими малоразвитыми желваками и то ли Петру, то ли городу, который Петр основал, то ли всему миру крикнул: — Ненавижу! Обманули же… Ведь сколько лет я думал об этом, гадал — почему, что за нонсенс-то: Новый год в один день, а рождение Сына Божьего в другой… А тут вдруг увидел случайно календарь церковных праздников. Смотрю, а там такое вот откровение… Чуть голова не лопнула!.. Что ж получается — если мы должны быть по образу и подобию, то и нам всем обрезаться нужно? Уподобляться иудеям, талибам всяким… Ведь доказано, что Иисус вне национальностей. Да, жил в земле еврейской, но… Зачем же праздновать, зачем новый год-то с обрезания начинать? Я русский, я православный, я не хочу! У-ух, Петр!.. — Сосед, видимо всерьез расходившись, погрозил в окно кулаком. — Правильно, правильно — антихрист. И город… Вы чувствуете, Роман, как давит? А?
— Что давит?
— Да город, город. Аж плечам больно.
Я хмыкнул:
