Елена Долгопят - Рассказы
Вдруг затрезвонил мобильник в кармане куртки.
Он едва не закричал. Звук как ножом полоснул.
– Коля, – сказала жена, а звонила она только в крайних случаях. – Я не знаю, что делать, я боюсь.
Она была беременна, еще в самом начале, и полна страхов, предчувствий, предвидений. Впервые за всю их, впрочем, еще недолгую совместную жизнь у нее появился свой собственный внутренний мир, другим людям недоступный и даже ему. Он стоял на пороге, на берегу, на кромке, он мог улыбнуться, подать даже руку, но она бы не дотянулась. Она рассказывала ему свои предчувствия и страхи, но он был полон своих. Они ничем не могли помочь друг другу. Но были друг другу нужны. Были друг другу важны.
– Коля, тут одна странная женщина, сейчас объясню. В платке, как старуха. С рюкзаком, с палочкой. Она звонит в дверь.
– Не открывай ни в коем случае!
– Я не открываю. Она сейчас не звонит. Она давно звонила, еще утром.
Спрашивала тебя, я сказала, что тебя нет. Она сказала – ничего, и ушла. Но мне как-то стало беспокойно, я все возвращалась к двери и смотрела в глазок, но ее не было, а мне все-таки было беспокойно. Я думала книжку почитать и не могла, думала телевизор поглядеть и не могла, пошла суп варить, в окошко выглянула – она сидит на скамейке у нашего подъезда и ест яблоко.
– И сейчас?
– Яблоко она давно съела, но сидит сейчас. Я ее вижу. Я только за занавеску прячусь. Она сидит, а там дождик идет. Она бы хоть ушла куда-нибудь под навес.
– Все, я понял. Сейчас приеду.
– Коля, а вдруг она тебя не дождется! Я ее позову.
– Нет. Мало ли. Я сам решу. Отойди от окна и успокойся. Я быстро.
Через сорок минут он уже подходил к подъезду. В сумерках горели фонари, горел в окнах свет, но в их окнах на втором этаже стояла тревожная тьма.
Черная фигура поднялась со скамейки ему навстречу.
– Здравствуйте. – Она смотрела на него снизу вверх бледно-голубыми глазами. – Я вас по телевизору видела.
Из окна смотрела на них его жена.
Она открыла дверь, как только они ступили с лестницы на площадку.
Он пропустил странницу вперед. На вопросительный взгляд жены пожал плечами. Помог снять страннице рюкзак и пальто, почти промокшие.
Вещи развесили на стульях у батареи – к счастью, начали уже топить.
Жена бросилась в кухню ставить чай.
– Ты нам прежде водочки, – сказал он. – Согреться.
За столом странница все молчала, сложив руки на коленях. На столе лежали ее яблоки, а банка с вареньем стояла, как гладко обточенный драгоценный прозрачный камень.
– Итак, – сказал он. – За знакомство.
Выпили. Закусили разрезанным яблоком. Жена спряталась в самом углу и наблюдала. Чайник набирал голос. Он принялся намазывать маслом хлеб.
– Я хочу вас одну работу попросить сделать, – промолвила наконец странница.
– Какую работу? – Нож в его руке замер изумленно.
– Мультфильм.
– Да я ведь… Слушайте, никак этого не ожидал. Я не делаю обычных мультфильмов, с проволочками там, с куколками и прочим.
– Я знаю. Я поэтому. Я мультфильмы-то не очень люблю.
Он положил нож.
– И что вы хотите?
Она расстегнула старый мужской пиджак и вынула из внутреннего кармана конверт. Протянула.
Он достал из конверта фотографическую карточку.
На ней запечатлены были три человека на лестнице у деревянных перил.
Центральная фигура – мужчина в косоворотке, с красивым и надменным лицом. Прямо перед ним, положив белую ладонь на перила, – черноволосая скуластая женщина. В ее беломраморном лице не было ни улыбки, ни тепла. Над ними на высокой ступеньке стояла худенькая, с морщинками у глаз, усталая женщина. Ее светлые волосы были гладко убраны на прямой пробор в жидкую косу, уложенную венком вокруг головы.
– Это мои родители, – сказала странница. – Мужчина и женщина перед ним. За ними мамина сестра, моя тетка. Никого уже нет на свете. Я хочу их оживить. На одну хотя бы минутку. Чтобы эта фотография ожила на минуточку. Сколько это может стоить, я все заплачу, если не все сразу, то частями, даже не думайте. Но только чтобы это было, как взаправду. Как в кино. Как будто их в кино сняли.
Он молчал. Смотрел на фото. Смотрел долго. Поднял глаза. Встретил бледно-голубой взгляд.
– Мне понадобятся еще фотографии. И вы должны мне рассказать все о них: кто они были, какие у них походки, какие характеры, какие отношения между ними. Я все должен знать.
– Да, конечно, – прошептала она, не отводя от него глаз.
– Делать я буду долго. Может быть год. Вам есть где останавливаться в Москве?
– Можно у нас, – сказала его жена.
– Отлично, – сказал он, не взглянув на нее.
Музыка звучала.
Он работал больше года. О людях на снимке узнал так много, что мог написать о них роман. Он мог воспроизвести походку любого из них и даже манеру говорить. Он узнал, что, если мужчина повернет голову, на шее его станет виден шрам – скользящий след снарядного осколка.
Что у женщины перстень врос в безымянный палец левой руки. Что на кофте ее – накладные карманы, на этом снимке не видные. Что ее сестра одна растит сына, а муж ее – утонул.
Нина Ивановна его не торопила, она только боялась не дожить.
Через год они спустились с лестницы прямо на поросшую зеленой муравой землю. Черноволосая женщина поправила мужчине углом распахнутую косоворотку. Ее сестра прошла мимо, коротко взглянув. За это время у нее родился сын.
Нина Ивановна их увидела. Ей казалось, что и они увидели ее.
Город мертвых
Бог знает, почему на лекции по матанализу студент четвертого курса, бросив записывать за профессором, бросив следить послушно и старательно за его мыслью, представляет вдруг профессора ранним утром в постели, только что проснувшимся. Представляет спящее лицо его жены рядом, хотя понятия не имеет о ее существовании.
Представляет старое, щетинистое лицо профессора без очков, его руку на одеяле, лежащую как будто отдельно, саму по себе, как будто еще спящую. Представляет, как свет брезжит сквозь шторы. Как подходит собака, стуча когтями. Да есть ли у профессора собака? И если есть, так ли она черна, так ли выпуклы ее глаза? Он даже представляет дыхание черной собаки. И тычок ее мокрого носа в небритую щеку.
На самом деле это я представляю мальчика на лекции, которого настигло вдруг видение. Но я не знаю и никогда не узнаю, было ли так. Спросить не у кого. Мальчика нет.
Он слышал, как тяжело бьют в скалистый берег морские волны. Дом, где он жил в детстве, стоял над морем, на скале. Сам дом был деревянный, с рассохшимися полами. Флюгер на крыше со ржавым скрипом следил за направлением ветра. Снаружи дом белили каждую весну, и он становился как сахарный, как кусок рафинада, особенно издали, с улицы, которая все шла и шла в гору. И трамвай тащился в гору тяжело, как старик.
Вокруг дома был сад, в котором росла черешня. На черешню налетали воробьи, и старуха хозяйка швыряла в них камнями. И один раз Саша видел, как упал подбитый воробей. Он увидел его на выложенной красным кирпичом дорожке. С тех пор он старуху боялся.
Я видела Сашу только на фотографиях, которые его мать присылала нам время от времени. Мы с ней были дальние родственники и переписывались. Она приглашала нас в гости, но врач запретил мне бывать на солнце. Как-то раз она написала, что увидела меня во сне, как будто я сижу на полу в их доме и строю что-то из любимых Сашиных кубиков.
В конце августа этого года мы получили от нее небольшое, чуть больше половины страницы, письмецо.
"…Саша сейчас у нас, на каникулах, ему остается учиться один год, после думает поступать в аспирантуру. Он вам передает привет. Он говорит, что хочет вам позвонить, и я дала ему ваш телефон. Так что не удивляйтесь, когда позвонит…"
Удивляться было чему. К тому времени Саша проучился в Москве четыре года и ни разу за эти четыре года с нами не встречался, не говорил.
Немного все это казалось странным. И я даже стала ждать с тревогой звонка и спрашивала мать, когда приезжала вечером из Москвы, не звонил ли Саша.
Уже в начале октября поздно вечером нам позвонили из отделения милиции откуда-то в Митине и сказали, что Саша прыгнул с крыши семнадцатиэтажного дома. На крыше он аккуратно сложил свою шапку и сумку с документами, записной книжкой и предсмертной запиской, в которой сказал, что он никого ни в чем не винит. Никакого объяснения ужасному поступку он не оставил. В записной книжке был наш телефон.
К телефону позвали меня, потому что против телефона Саша указал мое имя. Следовательно, он собирался звонить не нам, а мне.
Не буду рассказывать, как слушала мать мой телефонный разговор с дежурным милиционером, заглядывая мне в лицо, как она потом рыдала, стоя на коленях посреди комнаты. Впрочем, уже и рассказала.
Телефона у Сашиных родителей не было, и мы просто ждали хоть каких-нибудь известий. Мы понимали, что за Сашей должен приехать его отец, и думали, что он к нам заедет.
