Елена Долгопят - Рассказы
На моей памяти в ее жизни было двое мужчин: дядя Толя и дядя
Сережа. Замуж за них она не пошла, они даже в доме у нас не ночевали. Мне нравились оба, один – машинист, другой – шофер. Я любила людей, связанных с движущимися на огромной скорости машинами. Несмотря на всегда опрятную одежду, чистые руки и выбритые лица, они пахли бензином и мазутом и табаком. Чудесные запахи.
Мне кажется, матери было с ними скучно, как и вообще со всеми, кроме фантастических романов. Эти листочки с текстами были для нее живые создания.
Она никогда не запрещала мне их читать. Просила только мыть руки и вытирать насухо и убирать прочитанное строго на свое место.
Для романов был у нас специальный шкафчик, сделанный то ли дядей
Толей, то ли дядей Сережей, шкафчик с дверцами, запиравшимися на ключ. Наверху стояла вазочка с сухими веточками рябины.
Я не понимала, что это не реальность. Для меня все было в действительности: марсиане, роботы, перелеты со скоростью света, переходы в будущее, да и само будущее. Все это существовало в действительности и рядом, в нашем старинном городе над старинной рекой, в конце концов, я, с моими фантазиями, в нем существовала.
Страшные роботы, странные формы жизни, одушевленные растения, атомные войны, всемирные катастрофы, жуткие насекомые, взбунтовавшиеся машины, мутанты, пришельцы, добрые и злые, и между ними – бедный человек.
Не то чтобы я думала, что яблони в нашем саду говорят человеческими голосами, что на крохотный аэродром за городом опускаются ночами пришельцы или что на закрытом заводе имени
Дзержинского делают боевых лазерных роботов, неотличимых от обыкновенных солдат, и те ходят неузнанные и едят мороженое в парке, и сапоги их пахнут гуталином…
Мороженое у нас продавали московское. Я больше всего любила шоколадное в брикете с вафлями. Зимой, с получки, если был сильный мороз, мать покупала целую коробку, и она стояла у нас на промерзшей терраске. Дней десять мы лакомились мороженым по вечерам.
…Не то чтобы я верила, что фантастика происходит, я думала, что она вот-вот произойдет. И мать моя думала точно так же, да и многие, в отличие от любителей фантастики восьмидесятых, скажем, годов.
Бабушка фантастику не любила, она говорила мне, что не хочет жить вечно, потому что любит только прошлое, только тех людей, которых уже нет. Когда к матери приходили любители фантастики, то есть будущего, бабушка исчезала, уходила на терраску или в сад или к соседке. Ей было скучно слушать приглушенные разговоры о таинственных вещах.
Не раз я спрашивала бабушку, чем так притягивает ее прошлое.
– Жизнь была лучше, – отвечала она, – солнца больше, сын мой был жив.
Как-то в октябрьский вечер пришел к нам мокрый от дождя человек, переоделся в сухое – запомнились на его маленьких ногах мамины белые носки из чистой шерс ти, – протер запотевшие очки, обхватил ладонями фарфоровую горячую чашку и рассказал под стук дождя, что есть институт под
Москвой, в глухом лесном месте, даже не институт, военный объект. Там претворяют в жизнь то, что выдумывают в фантастических романах: летающие тарелки и машины времени, инопланетян. Там над этим работают лучшие умы. И связь вымысла и реальности стала мне очевидна.
И вот какая мысль пришла в голову, – я сидела в обнимку с ленивой нашей кошкой, – и над моей выдумкой могут задуматься лучшие умы и воплотить ее там, в глухом лесу под Москвой, в здании с толстыми стенами из бетона под охраной молчаливых часовых. Только надо эту выдумку записать и отправить в журнал – пусть печатают. Эта мысль, как красная молния, вспыхнула передо мной.
Я написала рассказ, в котором бабушка моя идет за молоком с желтым бидоном и вдруг встречает своего давно умершего сына. Он мальчик, а она – старуха. Она его узнает и пугается, а он ведет себя как ни в чем не бывало.
– Ты куда, – говорит, – мам, за молоком? Давай я схожу, там очередь, – и забирает у нее бидон.
Вечером он сидит дома и смотрит на всех сонными глазами.
Рассказ не напечатали.
Сейчас мне тридцать пять лет. Бабушка живет одна. Газет она не выписывает и, чтобы занялся огонь в печи, поджигает вместо газет листы старинных романов. Их еще много в заветном шкафчике. Дядя
Толя и дядя Сережа к ней захаживают, настраивают старый
"Рекорд", пьют чай. Они поседели, сгорбились и носят очки.
Бабушка их любит. Мать вышла замуж под Ростов, там ей теплее.
Шестидесятые давно прошли.
Автобус
Автобус вдруг понесло к обочине. Он затормозил и встал на
Ярославском шоссе. Оставался еще час пути до Пушкино.
Шофер сидел, привалившись к двери, как будто вдруг уснул.
Кондукторша постучала в стекло кабины, но он не проснулся.
– О Господи, – сказала старушка, сидевшая тут же, у кабины.
– Чего там? – спросила девочка подружку.
А молодой человек прямо передо мной снял наушники, и мы услышали музыку.
Пока молодой человек разъединял гармонику дверей, пока они с кондукторшей открывали кабину, пока поняли окончательно, что шофер мертв, пока закрывали его опять в кабине, так и не выключив мотор, пока возвращались в салон, пока обсуждали ситуацию, что голосовать не стоит, никто нас не подберет, что подберет нас второй рейсовый автобус, который через час… Пока то, пока се, минут десять прошло, а то и пятнадцать.
Смеркалось, проносились машины, кругом было чистое снежное поле с далекими желтыми огнями. И вдруг слепой старик, который сидел с внуком на заднем, самом высоком сиденье, сказал:
– Что произошло?
Спросил он своего внука, мальчика лет десяти-одиннадцати, и все стали ждать, что мальчик скажет.
– Шофер умер, – сказал мальчик, – мы стоим посреди пути, на шоссе.
Слепой сидел в черных очках, палку прижав к окну.
– Что за автобус?
Мальчик огляделся.
– Красный такой, старый автобус.
– Ну-ну, – сказал старик.
– Маленький автобус, довольно грязный. У водителя в кабине свет горит, у нас тоже горит, но слабже, так себе свет.
– А что это такое, будто музыка?
– Это у парня в наушниках, они у него на шее висят.
Парень музыку выключил.
– Молодой парень?
– Не знаю. Вам сколько лет?
– Двадцать пять, – хрипло сказал парень.
– Красивый?
– Ничего. Одет так, нормально. Ботинки начищены. В порядке парень.
– А кто еще в автобусе?
– Да мало народу. Старуха одна едет, впереди сидит.
– Я в церковь еду, – сказала старуха.
– В церковь едет. Маленькая такая старушка, в валенках с галошами, хотя тепло ведь.
– А тепло? – сказал старик.
– Это тебе тепло, – сказала старуха, – а я сейчас и в жару стыну, ноги особенно.
– Маленькая старушка в валенках, – сказал старик. – А чего она с собой везет?
– Чего ты ко мне прицепился? – сказала старуха. – При покойнике.
И все как-то особенно помолчали.
– Светло в кабине? – сказал слепой.
– Еще как, – сказал мальчик.
И он там?
– Там.
– Отчего же умер?
– Откуда ж мне знать, – сказал мальчик.
– Устал, – прошептала кондукторша.
– Кто это там шепчет? – спросил старик.
– Кондукторша, – сказал мальчик. – Толстая тетка с сумкой, полной денег.
– Какие деньги, – прошептала кондукторша, – мелочь ваша.
– А чего шепчет? – спросил старик.
– Узнала вчера, что сына в Чечню повезли, и голос потеряла, – прошептала кондукторша.
– Чечня – это где горы, – сказал мальчик, – я тебе говорил.
– Плохо говорил, – сказал старик, – я ничего не понял, как будто не я слепой, а ты! "Красный автобус"! Что из этого можно понять?
Все молчали, не зная, как еще объяснить, что за автобус.
– Что щас за окошком?
– Шоссе.
– Это я слышу.
– Дед, что ты ко мне пристал? – разозлился мальчик. – Я и так стараюсь.
– Тише, – сказал пожилой, солидный дяденька, – покойник рядом.
Но старик недолго молчал.
– Кто там сказал "тише"?
– Дядька в дубленке, гладкий такой, бритый, духами пахнет.
– Какими духами? – обиделся дядька. – Одеколон это.
– Чем он пахнет, я лучше тебя знаю. Пожилой?
– Так себе.
– Шестьдесят лет, – сказал дядька. – Я к дочери в Пушкино еду.
Они меня ждут.
– Всех нас ждут, – прошептала кондукторша. – Его вот тоже.
И все поглядели тревожно на шофера.
– Я его маленько помню, – сказала старушка в валенках. – Мы с ним к одному кстрасенсу ходили. Год, что ли, назад. В старом клубе, помните, объявления были на остановках, что кстрасенс порчу снимает и диагноз ставит? Я ходила. И вот он. Мы с ним вместе у дверей сидели в коридоре, очередь ждали. Я первая шла.
Мне кстрасенс сказал: "У вас все черно внутри. Вы, – говорит, – в церковь ходите?"
– Ты про шофера чего-нибудь расскажи, – сказал слепой, – про тебя сейчас неинтересно.
– А когда будет интересно? – обиделась старуха. – Когда помру?
Все опять помолчали.
За окошком стемнело, огненные глаза машин проносились: вжжжж, жжжжж, зззззз.
