Вячеслав Овсянников - Одна ночь (сборник)
В конце двора арка, улица, мелькают машины. Через улицу — такая же подворотня, чугунные ворота. Номер дома — 77. Это и есть улица Марата. Без четверти три. «Клиент» будет с минуты на минуту. Расходимся: они поднимаются на левое крыльцо, я — на правое, с вывеской.
Тот, кого мы ждём, вероятно, появится не один, он приведёт двойника. Две бритоголовые уголовные капли в чёрных кожаных куртках взойдут, один — на одно, второй — на такое же крыльцо, возьмутся за железную ручку и разверзнут перед собой дверь, а за дверями — ку-ку.
В помещении ярко, люстра-хрусталь, зеркала, мягкие кожаные диваны. За прилавком азартно режутся в карты два милиционера, в шинелях, шапки на затылке. Развернув удостоверение, сую в усатые рожи. Они отшатываются, как будто я показал им раскрытую рану.
Поднимаю палец. Шаги на дворе, шум слякоти, плеск капель. Зверь на ловца бежит, тоскливый, не повернуть ему вспять. Бежит в нашу ловушку. Ближе, ближе. Шорх-шорх по ступеням. Пришелец у двери, дышит со свистом. Мы по другую сторону тоненькой перегородки из досок, у нас пистолеты. Момент напряжённый.
Пришелец — дёрг дверь, чёрная куртка. Кричу:
— Стой! Стреляю!
Он, слетев с крыльца, стремительно удаляется. Доли секунды — и нырнёт под арку, на Марата. Медлить нельзя. Навожу оружие. Хлопок. Валится в лужу.
Он лежит головой в луже, назвать это головой — было бы грубым искажением действительности. В грязной воде плавает розовый медузообразный сгусток. Отворачиваюсь, волна тошноты, чёрное небо.
СОЛДАТЫ В ЛЕСУ
Чохов застегивал пуговицы чернопогонной шинели. Дембельный сержант Кутько, сидя на табурете, терпеливо ждал.
— Перед смертью не надышишься, — сказал дюжий мордач Кутько. — Хоть застегивайся, хоть расстегивайся. В караулке няни тебя давно ждут, не дождутся, запеленают.
В караулке два расторопных сержанта принялись снаряжать Ивана Чохова в ночной наряд. Обули в неповоротливые валенки. Натягивали поверх шинели пудовый тулуп. Чохов хоть и не слабого телосложения, а зашатался. Приказ комроты Козловича — чтобы часовой не замерз, сторожа склад с боеприпасами. На гладко остриженную под нуль голову — шапку завязали под подбородком по форме четыре, а на шапку водрузили еще и каску, которая тут же съехала на глаза. Один из сержантов бесцеремонным толчком вернул ее на прежнее место и потуже затянул ремешок. Другой облачил чоховские руки в меховые рукавицы и повесил на грудь автомат.
Кутько, который молчаливо присутствовал при снаряжении Чохова, окинул его раздутую фигуру взглядом оценщика. Хмыкнул:
— Порядок! Ну-ка, боец, попробуй, пройдись маленько.
Чохов пошел к двери, с трудом переставляя валуны-валенки.
Ад мятущихся снежинок. Прожектор на вышке боролся лучистым мечом. Кто там? Лазутчики в маскхалатах? Хлопья в световом конусе крутились бесноватым роем.
Разводящие довели Чохова до охраняемого объекта (длинный кирпичный сарай с амбарными замками на дверях), прислонили к торцовой стене и, убедясь в устойчивости поставленного часового, предупредили:
— Не вздумай дрыхнуть, как лошадь, понял? У нее четыре копыта, а у тебя только два. Заснешь — скопытишься. И вообще: лучше не шевелись.
Ушли, клонясь шинельками, нагнув очурбаненные шапками головы, заслоняясь локтями от снега. Чохов остался один.
Фонарь над дверью склада, пятисотваттный, в металлическом каркасе. У Чохова блестели галоши на валенках и горел стальной блик на стволе автомата. За углом склада бетонные зубцы, очертания забора в венце ржавых колючек.
За забором что-то темное, шаталось и взмахивало лапами — громадная ель. В сучьях мог прятаться вражеский стрелок, наводя на эстрадно-озаренного часового снайперский прицел с крестиком. Главное — кто первый. Шелохнется тот, качнет веткой, Чохов вскинет автомат, и — очередь.
Чохов сплюнул, отвернувшись от ветра. Курнуть бы. Снял рукавицы, полез за пазуху за папиросой и спичками. Прикурить не удавалось, огонек в ладонях-лодочках гас мгновенно, задуваемый из-за плеча. Поискать где потише, за углом склада?..
Достигнув угла, Чохов зацепился за что-то валенком, рухнул навзничь, как подпиленный столб. Попытался встать: ну-ну… Чохов понял: встать он не сможет, пока на нем этот пудового веса тулуп. Надо расстегнуть пуговицы. Пуговицы не давались, хоть их зубами грызи, но зубами не дотянуться. Пальцы как не свои. Сунул опять в рукавицы. Отморозил? Каска при падении наехала на глаза, лишив видимости. Хорошо — на спину брякнулся, а не рылом. Покричать? Волки услышат. А солдаты не услышат. Солдаты в казарме повально спят. «Соловьи, не будите солдат…» И ты, Чохов, не буди. Нечего тебе глотку драть. Умри как мужчина.
Стало чуть-чуть себя жаль: молодой, здоровый, во цвете девятнадцати лет… Ничего не придумать, да и думать не хотелось. Так он и лежал…
В шуме метели он услышал близкие голоса.
— Говорили тебе: не шевелись, — произнес назидательный голос, по которому можно было узнать Кутько. — Ну ничего. Не ты первый, не ты последний. Не раз еще тулупчик этот на себя примеришь, пообвыкнешь. Берите его, бойцы, за руки, за ноги, несем молодого обратно в караулку.
В медчасти фельдшер Загрудный смазывая Чохову руки мазью, покачивал цыганской головой:
— Были руки как руки, а теперь кочерыжки, — сказал он. — Еще бы полчаса поморозил — пришлось бы ампутировать. В лазарет бы тебя, да лазарет у меня полнехонек таких же. Дам тебе освобождение, и дуй в казарму, там и лежи.
Чохов стоял в спальном помещении, держа перед собой забинтованные, как у боксера, кисти рук. До отбоя еще больше часа. Одному из всей роты валяться на койке стыдно, хотя замкомвзвода старший сержант Фальба и не препятствовал.
За спиной вдруг залопотали не по-русски, крича и взвизгивая:
— Калым-малым, алла-мулла, не трогай моя постель, старшина скажу! — голоса смолкли. Спорщики пришли к мирному урегулированию вопроса.
Раздался треск раздираемого полотна. Чохов обернулся. Двое чурок в углу казармы были заняты важным делом: один держал натянутую простыню, другой рвал у нее край — на воротнички. Красиво гляделось на оторванной полоске армейское клеймо-звездочка. Так и пришьют, чурбаны. Старшине эта звездочка при осмотре сразу в глаза кинется — как быку красная тряпка. Он вчера ревел на весь лес и копытами стучал: «Простыней не напастись, на голых матрасах, свиньи, спать будете!»
Чохову тоже не мешало б освежить воротничок, и он отправился в бытовку.
В бытовке жара, как в бане — приходи голый с веником и парься. Утюги-танки катались, шипя, по опрысканным из защечных резервуаров робам. Ефрейтор Брыкин, вертлявый парень, подшивая воротничок, рассказывал очередную байку. К каждой фразе Брыкин прицеплял любимое культурное словечко, наподобие колючки к овечьему хвосту.
— Еду вечерком на тракторе, трясусь, как квашня. Феноменально! В сельмаг за бутылем. Балда с похмелюги трещит. Феноменально! В шесть тетя Дуся лавочку на замок, а мне через реку, как раку с греком, до моста верст десять. А, думаю: была не была! Дал газ: мой тракторенок подпрыгнул, да и на тот берег. Феноменально!..
Машковский, годок, элегантно работая утюгом, предупредил:
— Брыкин, еще одно «феноменально» — и я тебе феноменально утюгом по кастрюле двину!
— Ну чего ты, чего? — удивился Брыкин. — Слово как слово. Могу и не употреблять. Плевать мне на него. Я же не досказал, чем кончилось. Подкатываю к сельмагу — закрыт, избушка на курьих ножках, чтоб ему перевернуться. Три замка висят, один другого больше.
И четвертый тетя Дуся уже вешает, самый большой замчище, вот такой — что моя голова! Феноменально!..
Брыкин, так и не закончив байку, едва успел увернуться от пущенного в него раскаленного снаряда. Утюг с грохотом врезался в стену. Килограмм десять железа!
Чохов сгорбился, запричитал, юродствуя:
— Солдатики, сыночки! Помогите инвалиду безрукому. Пострадал на службе отечеству. Секретный объект охранял. Помогите ошейник пришить!
— Артист! Молодой, да ранний! — засмеялся счастливо избежавший гибели Брыкин.
Ночь. Дневальный прокуковал отбой. Свет в спальном помещении погашен. Чохов лежал на койке верхнего яруса, скрестив на груди пострадавшие руки, и думал. Думал он о доме. Второй месяц нет известий…
Сосед Чохова по койке, Федька Каравай, зашептал:
— Чох, не спишь? Ты бы видел, что чурки опять учудили: гимнастерки постирали, а выжимать лень. Мокрые на дворе на веревках развесили. Мороз за ночь, говорят, выжмет, ветерком обдует. Хорошая халат будет, сухая. Я сейчас нарочно ходил взглянуть: гимнастерки теперь у них — чугун. Так их дедушка-мороз перекрутил — страх смотреть. Фигуры всякие, фантастика! Представляешь, как они гимнастерки свои надевать станут, когда подъем сыграют!.. Одно слово — чурки!
Чохов видел: беззвучный смех раздирал лицо Каравая, заставляя его демонстрировать в темноте два ряда блистательно белых, будто фарфор, зубов.
