Энн Брашерс - Имя мое — память
Думая о том периоде, когда служил моряком, я часто вспоминаю одного пса по кличке Нестор, которого знал когда-то в Венеции. Это был бродячий пес, дворняга, и я, бывало, кормил его, приплыв из путешествия. Пес был очень умным. Сколько бы времени я ни отсутствовал, он всегда встречал мой корабль и приветствовал меня. Однажды мы взяли Нестора на борт, чтобы он уничтожил крыс во время перехода к двум испанским портам, где свирепствовала чума. Он великолепно справился с заданием. Я по-настоящему любил эту собаку.
Вероятно, он прожил необыкновенно долгую собачью жизнь, потому что, когда я, умерев, родился снова, в том же самом городе, я в возрасте шести или семи лет отправился в доки поискать старых друзей. И нашел я там только Нестора. Он был старым и хромым, но я знал, что это он. И, что удивительно, он тоже меня узнал. Обнюхав меня, он принялся так истово вилять хвостом, что казалось, хвост вот-вот оторвется. Нестор лизал меня, играл со мной, выпрашивал лакомство точно так, как делал раньше. Это был один из самых счастливых эпизодов моей долгой жизни. Я чувствовал себя маленьким Одиссеем, о котором наконец кто-то вспомнил.
Иногда я ловлю себя на мысли о том, как мне хотелось бы, чтобы собаки жили столько же, сколько и люди. Тогда моя жизнь стала бы не такой одинокой. Однако вскоре Нестор умер. Подрастая в той своей жизни, я часто ходил в доки в надежде увидеть Нестора в его новом теле, как молодого пса. Но мне так и не удалось распознать его. Теперь я понимаю, что собаки, как большинство животных, не имеют индивидуальных душ. Они обладают групповой душой. Хорошей иллюстрацией к этой идее могут служить пчелы и муравьи. Они несут с собой мудрость своего вида — привилегия, которой мы не обладаем. Но из-за этого их бывает почти невозможно распознать в последующих воплощениях.
Иногда я думаю, и, вероятно, Карл Юнг согласился бы со мной, что древние люди типа австралопитеков или неандертальцев действительно имели нечто вроде групповой души. Полагаю, истинное возвышение человека, тот момент, когда человеческие существа безвозвратно отделились от человекообразных обезьян и подобных им созданий, наступил с появлением первой индивидуальной души. И от этого произошли большие несчастья.
Шарлоттесвилл, Виргиния, 2006 годДэниел выполнил свой план лишь наполовину, но продолжал продвигать его. Он боялся увидеть ее и одновременно надеялся на это. Человек живет надеждой и стремится избавиться от страха, а у него то и другое часто смешивалось воедино.
С тех пор как Дэниел увидел Иоакима по телевидению, он непрестанно думал о Софии. Разумеется, он всегда о ней думал, но теперь беспокоился о ее безопасности. Последние два года издали следил за ней, будучи прекрасно осведомленным о ее местоположении, но оттягивая повторный подход к ней из-за опасения подобраться слишком близко и навредить еще больше. Теперь ему понадобилось убедиться, что с ней все в порядке. Одним из его худших опасений было то, что Иоаким каким-то образом разыщет Софию и причинит ей зло. Другое его опасение заключалось в том, что Иоаким найдет Дэниела и тот невольно приведет к ней Иоакима. Он разрывался между желанием защитить ее и боязнью, что его присутствие поставит Софию под удар.
Казалось, жестокость Иоакима приводила к определенным ограничениям. Он обладал разновидностью памяти в сочетании с чрезвычайно злобной натурой, но не умел распознавать душу в разных телесных воплощениях. «Он не способен заглядывать в душу людей», — говорил Бен. Но жестокость Иоакима, кроме того, давала ему преимущества — к примеру, похищение тел, — и у Дэниела возникало тревожное чувство, что со временем Иоаким накапливает эти преимущества.
Дэниел поставил машину у больницы и с восхищением направился по лужайке к ротонде. По стандартам этой страны место было старым и носило печать выдающегося ума. Он хотел бы жить в Новом Свете во времена Томаса Джефферсона. Это был один из его любимых периодов истории, но он в ту эпоху вел странную короткую жизнь в Дании. Его жизни по большей части предполагали всеобъемлющую логичность и некий определимый знак воли, но иногда Дэниел оказывался среди чужаков в таком месте, как Дания.
Он читал и изучал работы Джефферсона. В 1961 году ему даже показалось, будто он узнал этого человека во время «рейса свободы» в Оксфорд, штат Миссисипи. Дэниел купил у него в придорожном киоске чай со льдом и пакет персиков. Мужчина представился как Ноа. Старый и утомленный, он, по его словам, работал на той же земле, где дед был когда-то рабом, а отец — издольщиком. Дэниел не мог с уверенностью сказать, что это Джефферсон, поскольку никогда лично не видел великого человека. Он знал его лишь по рисункам и портретам, что не всегда надежно для распознавания души, однако намного лучше фотографий. Но интуитивно Дэниел почувствовал, что это он. В глазах Ноа по-прежнему угадывались характерные особенности Джефферсона.
К тому моменту душа Ноа была измучена. Дэниел подумал, что это, наверное, последняя из его жизней, конечный виток выдающегося бытия. Дэниелу показалось логичным, что перед завершением своего жизненного цикла Джефферсон, бывший когда-то любовником Салли Хемингс и неуверенным в себе рабовладельцем, явится в обличье чернокожего. Ноа никогда не догадался бы, кем он однажды был. Дэниела так и подмывало сообщить об этом, но он сдержался. Такова была странная первопричина одиночества — знать о людях то, о чем сами они не знают.
Дэниел почувствовал, как по спине у него стекают капли пота. Воздух был настолько влажным, что его можно было обонять, слушать, трогать, видеть и чуть ли не жевать. Ему страшно не нравилось, когда от пота намокала его лучшая, белая льняная рубашка, которую София подарила ему почти девяносто лет назад, когда была Констанцией. Рубашка принадлежала ее деду, виконту. Дэниел берег рубашку от одной жизни к следующей среди самых своих дорогих вещей и надевал изредка, поскольку хотел сохранить. Когда Констанция впервые подарила ему эту рубашку, она оказалась ему велика, и он подумал, что дед был исполином, однако в этой жизни он вырос таким большим, что едва влезал в нее. Никогда прежде Дэниел не был таким высоким, как в нынешней жизни. Сейчас он носил рубашку потому, что ему нравилось, как она на нем сидит, хотя и была немного растянута. (Самодовольством он не отличался, но время от времени до него доходило, что его физическая форма соответствует двадцати одному году.) Однако основная причина, заставлявшая его надевать эту вещь, объяснялась его неразумной надеждой на то, что рубашка может напомнить ей о том, чем он для нее однажды был. Все последующие годы он ощущал застарелый запах своего пота, а также запахи замечательного старого дома, где София когда-то жила, — мастики, воска и слабый больничный запах антисептика. И среди этих запахов прятался ее едва различимый тонкий аромат. Не просто ее образ, а она сама. В этом была истинная причина того, почему он любил эту рубашку.
Дэниел догадывался, что в его теле единственным исключительным чувством является обоняние. Его собственный вариант суперсилы. Он был Человеком Обоняния или, может, Носом. А вот слух не отличался совершенством. Он знал много песен и играл на нескольких музыкальных инструментах, но это не означало, что его слух всегда был на высоте. В некоторых его воплощениях он был хорошим и даже превосходным, а в других — удручающе слабым. Дэниел привык думать, что со временем сокрушит телесные границы с помощью одной лишь воли и жизненного опыта, но так не получалось. По сути, с годами он все более убеждался в простой биологии таланта. Существовали дарования, которые могло предложить только тело, и одним из них являлся хороший музыкальный слух.
Зрение его тоже не было исключительным. Дэниел мог определить по виду множество объектов, но лишь потому, что повидал разновидности земной поверхности при разных атмосферных условиях. На протяжении более чем одной жизни он был моряком, медленно, минута за минутой, передвигаясь по водным просторам земли — там, где время ощущается менее всего. Однако зрение его не всегда отличалось остротой. Только дважды Дэниел был по-настоящему хорошим художником. Острое зрение — еще одна субстанция, которую не возьмешь с собой в следующую жизнь.
Осязание — рудиментарное чувство, не столь изменчивое и вряд ли выигрывающее от повторения. Повторение с каждым прикосновением умаляет остроту ощущения. Он считал, что предчувствие и привычка — две самые неприятные детали, сопутствующие старым душам и долгому жизненному опыту. Они возникают от повторения и со временем вытесняют наши пылкие чувства, когда ничто уже не кажется новым. Имелись вещи, к которым ему хотелось бы вновь впервые прикоснуться.
Обоняние и вкус, конечно же, чувства-близнецы и скорее даже сиамские близнецы, когда первый наделен большей частью органов, включая мозг. Второй близнец создан для удовольствия и необходимых горьких предостережений. Однако носителем памяти является обоняние. В свое время Дэниел усиленно изучал неврологию, а не так давно занялся нейробиологией и хорошо представлял, насколько упрощенческим является его подход, но по-прежнему придерживался его. Обоняние напоминает тоннель, соединяющий человека с другими составляющими жизни. Воспоминания о запахах не ослабевают, они замыкают всю психологию человека, то есть не пробиваются сквозь бесконечный жизненный опыт и не загружаются любой частью сознания. Невзирая на последовательность событий, они немедленно и бесповоротно пригвождают человека к его прошлому. Это наиболее приближено к путешествию во времени. Если его попросили бы указать часть тела, отвечающую за его необычные способности, то это, вероятно, был бы нос. За прошедшие столетия их у него было много, однако дар обоняния оставался с ним неизменно.
