Пол Боулз - Под покровом небес
– Посмотри туда! – внезапно сжав его руку, прошептала она.
Всего в нескольких шагах от них, неподвижный настолько, что они его сначала не заметили, почти слился с утесом араб почтенного возраста; он сидел, по-турецки скрестив ноги и закрыв глаза. На первый взгляд могло показаться, что он спит, пусть даже и в столь неудобной позе, поскольку он ничем не выдавал того, что знает об их присутствии. Но потом они увидели, что его губы чуть заметно шевелятся, и поняли: старик молится.
– А хорошо ли, что мы вот прямо так на него смотрим? – очень тихо сказала она.
– Ничего, нормально. Просто будем вести себя тихо.
Он лег, положил голову ей на колени и стал смотреть в ясное небо. Она при этом гладила его по волосам, едва касаясь, долго-долго. Ветер, налетающий откуда-то снизу, усилился. Льющийся с неба свет мало-помалу терял интенсивность. Она бросила взгляд на араба; тот не двигался. Внезапно ей захотелось вернуться, но еще какое-то время она сидела совершенно тихо, с нежностью глядя вниз, на тяжелую голову под ее ладонью.
– Знаешь, – начал Порт голосом, который прозвучал как-то неестественно, – так звучат, бывает, голоса после долгого молчания и в таком месте, где абсолютно тихо, – какое-то небо здесь… очень странное. У меня, когда я на него смотрю, частенько возникает ощущение, что там, наверху – твердый свод, защищающий нас от того, что за ним.
Кит даже вздрогнула.
– От того, что за ним? – повторила она.
– Да.
– Но что там, за ним? – Ее голос стал вдруг очень слабым.
– Ничего, наверное. Просто тьма. Вечная ночь.
– Я прошу тебя, давай с этой темой покончим. – В ее мольбе прозвучало страдание. – Почему-то все, что ты говоришь, звучит здесь как-то пугающе. Уже темнеет, дует ветер, я не могу это выносить.
Он сел, обнял ее за шею, поцеловал, отстранился и посмотрел на нее, опять поцеловал, снова отстранился, несколько раз. На ее щеках были слезы. Он утирал их кончиками пальцев, она жалобно улыбалась.
– Знаешь что? – проговорил он с величайшей серьезностью. – Я думаю, мы боимся одного и того же. И по одной и той же причине. По большому счету нам так и не удалось – ни тебе, ни мне – занять нормальные места в поезде жизни. Мы висим снаружи, на каком-нибудь буфере или подножке и цепляемся что есть силы, уверенные, что при очередном толчке непременно сорвемся. Скажешь, разве не так?
На миг она закрыла глаза. Прикосновения его губ пробудили в ней чувство вины, и оно накрыло ее горячей волной, от которой закружилась голова и стало дурно. Только что всю сиесту она посвятила тому, чтобы попытаться очистить совесть от случившегося прошлой ночью, но лишь теперь ей стало окончательно ясно, что это ей никогда не удастся. Она ладонью охватила лоб и так держала. Потом говорит:
– Но если внутрь мы так и не попали, стало быть, скорее всего, мы… упадем.
Она сказала так в надежде, что он это оспорит, что, может быть, признает аналогию неудачной – в общем, что воспоследуют какие-то утешения. Но все, чем он на это отозвался, – «Не знаю, не знаю».
Свет вокруг начал ощутимо меркнуть. А старый араб все сидел, с головой погруженный в молитву, суровый и похожий на статую, утопающую в сумерках. Порту показалось, что где-то сзади, на равнине, откуда они приехали, вновь протрубили в горн, но звук был долгим, нескончаемо-протяжным, он все не кончался и не кончался. У человека на такое не хватит дыхания – значит, звук породило его воображение. Он взял ее руку и сжал.
– Пора возвращаться, – прошептал он.
Они быстро встали и начали, перепрыгивая с камня на камень, спускаться к дороге. Велосипеды лежали там, где их оставили. В молчании покатили под уклон, обратно в город. Все еще не вращая педалями, проскочили деревню, где собаки снова устроили гвалт. Приехав на базарную площадь, велосипеды сдали и медленно пошли по ведущей к отелю улице, двигаясь против хода толпы из людей и овец, даже ночью не перестающей вливаться в город.
Пока ехали к городу, у Кит вертелась в голове одна мысль: «Непонятно откуда, но Порт, видимо, знает о том, что было между мной и Таннером». В то же время она полагала, что знать-то он знает, но лишь безотчетно. И все-таки на уровне каких-то скрытых, глубинных областей ума – да, несомненно: он правду чувствует и понимает, что произошло. Когда они шли по той темной улице, ее подмывало спросить: а как, мол, ты догадался? Ей было любопытно, неужели и в столь сложном человеке, как Порт, работает такое чисто животное шестое чувство. Но ни к чему хорошему это, конечно, не привело бы: как только он осознал бы это свое дотоле смутное ощущение, мог в качестве реакции избрать бешеную ревность – сразу разыграется бурная сцена, и вся нежность, только-только вновь затеплившаяся между ними, исчезнет. Исчезнет и – кто знает, – может быть, никогда уже не восстановится. Нет-нет, остаться без единения с ним, пусть даже такого зачаточно-скудного, было бы невыносимо.
После ужина Порт поступил странно. В одиночестве отправился на базар, сел за столик кафе и несколько минут наблюдал за животными и людьми при свете мерцающих карбидных ламп, а потом, проходя мимо лавки, где днем брал напрокат велосипеды, вдруг взял да и вошел в ее открытую дверь. Там он спросил велосипед с фарой и велел хозяину ждать его возвращения, после чего быстро уехал по дороге на перевал. На высоте среди скал было холодно, задувал ночной ветер. Луны не было; пустыню, которая должна простираться где-то впереди и далеко внизу, разглядеть не удавалось, зато звезды, очень крупные и сверкающие по всему небу, так и били в глаза. Он сел на камень и сидел, пока не замерз на ветру. Возвращаясь в Бусиф, он знал, что не расскажет Кит о том, куда он поздним вечером снова ездил. Нет, она этого просто не поймет: ведь как же так, зачем? Зачем он захотел вернуться туда без нее? Или (как он заподозрил, поразмыслив), наоборот, она поймет его слишком хорошо.
XIV
В автобус, следующий рейсом до Айн-Крорфы, они сели два вечера спустя, специально выбрав ночной рейс, чтобы избежать жары, которая за время поездки способна измучить. Да и пыли тоже: когда ее не видишь, кажется, что ее не так много. Днем за автобусом, туда и сюда петляющим вдоль и поперек каньонов по здешней пустыне, тянется хвост пыли, который виден издалека; иногда ею приходится и надышаться: дорога порой закладывает такие виражи, что едешь почти в обратную сторону. Тончайший порошок откладывается на любую поверхность, если она хоть чуточку невертикальна, а значит и на все морщинки кожи, на веки, набивается внутрь ушных раковин, забираясь даже в такие укромные места, как пупок. Днем путешественник, если он еще не вполне притерпелся к такому количеству пыли, чрезвычайно наглядно видит ее присутствие и бывает склонен преувеличивать неудобства, ею причиняемые. Зато ночью он видит только звезды, сверкающие в ясном небе, и у него появляется впечатление, будто пыли нет. (Но это, конечно, только если сидишь неподвижно.) Ровный гул двигателя убаюкивает, и человек впадает в состояние, похожее на транс, когда все его внимание сосредотачивается на созерцании того, как набегает и набегает бесконечная дорога, летящая на свет фар. В конце концов он так и засыпает, чтобы потом быть разбуженным остановкой в каком-нибудь темном, богом забытом бордже, где он, замерзший и с затекшими членами, выходит из автобуса, чтобы, зайдя в ворота блокгауза, согреться стаканом сладкого кофе.
Благодаря тому, что билеты были заказаны заранее, они имели лучшие места, то есть сидели впереди, рядом с водителем. Здесь меньше пыли и греет двигатель – правда, временами чересчур, причем особенно неприятно бывает ногам, но в целом к одиннадцати ночи, когда дневная жара исчезает бесследно и о себе решительно заявляет сухой и суровый холод (ничего необычного: высота), тепло мотора приходится очень кстати. Короче говоря, вся троица кое-как втиснулась на переднее сиденье рядом с шофером. Таннер, оказавшийся у самой двери, похоже, дремал. Кит, чья голова тяжело давила на руку Порта, время от времени слегка меняла позу, но глаз не открывала. Зато у сидевшего верхом на ручнике Порта, которого к тому же при каждом переключении передач водитель тыкал локтем в ребра, позиция оказалась пренеудобнейшей, поэтому у него сна не было ни в одном глазу. Сидел, неотрывно глядя через лобовое стекло на плоскую ленту дороги, которая бежала и бежала навстречу, возникала из ниоткуда и исчезала, будто проглоченная фарами. В дороге, едучи из одного места в другое, он всякий раз обретал способность взглянуть на жизнь с немножко большей долей объективности, чем обычно. Частенько именно в поездках ему думалось лучше всего, в голове прояснялось, и он принимал решения, до которых никогда бы не догадался, сидя на месте.
С того дня, когда они с Кит устроили совместную велосипедную вылазку, у него появился настоятельный позыв укрепить соединяющие их узы нежности. И мало-помалу эта задача стала приобретать для него огромную важность. Временами он говорил себе, что, когда затевалась их экспедиция из Нью-Йорка в неизвестность, подсознательно он как раз это и имел в виду, а Таннера… что ж, в самую последнюю минуту они позвали с собой и Таннера, и это тоже, наверное, было подсознательно мотивировано, хотя тут – увы, наоборот – в основе лежала боязнь ответственности: как бы сильно в нем ни было стремление к взаимному сближению, так же силен был и страх перед эмоциональными обязательствами, каковые такое сближение неминуемо налагает. И вот теперь в этом дальнем и чуждом краю тоска по более прочным узам оказалась сильнее страха. Но чтобы такие узы выковать, нужно быть вместе и, по возможности, наедине. В Бусифе же последние два дня были сплошным мучением. Таннер прямо будто угадывал, чего Порт хочет, и всеми силами старался задуманное сорвать. Таскался за ними как пришитый весь день и полночи, болтал как заведенный и, казалось, не имел в жизни никаких желаний, кроме как сидеть с ними, есть с ними, гулять с ними, а вечером даже поперся с ними в номер Кит, едва лишь Порт в кои-то веки собрался с ней уединиться, – проводил их до номера, встал в дверях и битый час простоял, приставая с никчемными разговорами. Естественно, Порту приходило в голову, что Таннер, возможно, не оставляет надежды на то, чтобы в отношении Кит все же чего-то добиться. На это указывало и преувеличенное внимание, которое уделяет ей Таннер, и банальная лесть, которую он пытается выдавать за галантность, однако Порт простодушно полагал, что его собственные чувства к Кит во всех деталях идентичны тем, которые питает к нему она, и по этой причине оставался неколебимо уверен в том, что никогда и ни при каких обстоятельствах она не уступит – тем более такому человеку, как Таннер.
