РИЧАРД ФЛАНАГАН - КНИГА РЫБ ГОУЛДА
А вы?
Вспомните слова великого Шелли: «Вы получили увечья, а значит, и память».
И вам всё равно придётся начать с того, с чего начал я: пристально вглядитесь в глаза рыб, чтобы увидеть то, что я должен теперь описывать, и чтобы совершить долгое, очень долгое погружение в океанские глубины, нырнуть в тот мир, где проникающие сверху лучики света — единственное, что напомнит вам о решётках.
Чу!
Побджой вот-вот должен прийти, вода в камере поднимается, раны мои саднят, поэтому сядьте поудобнее и согласитесь с русским каторжником, сказавшим однажды, что в книгах всё выглядит лучше, нежели есть на самом деле, и что лучше наблюдать жизнь, чем проживать её. Кивните же в знак согласия, о счастливые ублюдки, коими вы, без сомнения, являетесь, подобно тем важным чиновникам из Хобарта, что, завтракая на верхнем этаже здания колониальной администрации, любят наблюдать за устраиваемой по утрам публичною экзекуцией; эти жирные задницы плюхаются в мягкие кресла, наслаждаются комфортом и хорошей компанией, смакуют жареные почки с привкусом мочи, сладковатой на языке, и представление, кое устраивают на другой стороне Муррей-стрит, у тюремных ворот, где стоит виселица.
И в тот краткий миг, пока не отверзлась дверца люка на эшафоте, пока ещё не раззявлен его ненасытный рот, позвольте мне продолжить — подобно тому как исповедуются все осуждённые — свою повесть о событиях, которые стали причиной моего нынешнего плачевного положения.
Рыба третья
Дикобраз
Колония Сара-Айленд — Несколько разновидностей пыток — Комендант создаёт своё государство — Мистер Лемприер — Я делю радость с Вольтером — Танцы в духе доброго старого Просвещения — Лорд Каслри в обличье свиньи — Доктор Боудлер-Шарп в роли наседки — Как вышло, что я нарисовал вторую рыбу
I
В конце сего наистраннейшего из плаваний мы, невзирая на поздние осенние сумерки, увидели, что медленно приближаемся к нашей новой тюрьме, причём по морю настолько спокойному, что это вселило в нас некоторое беспокойство. Даже в нынешний век, полный всяческих мерзостей, в котором, как нам постоянно твердят, всё сколько-нибудь святое давно подверглось профанации, трудно представить нечто более омерзительное и беспрецедентное, а также более достойное войти в анналы всемирной истории упадка, нежели сей остров, на земле коего впредь станет разворачиваться моя история. Во всей неисследованной, не нанесённой на карту западной половине Земли Ван-Димена, где до сих пор бродили одни лишь дикари, прежде не было ни одного поселения белых; первым из них и стала здешняя штрафная колония — место заключения непокорных каторжников.
Однако при бледном, белёсо-молочном свете луны, как мы впервые увидели Сара-Айленд, он показался нам совсем не таким, каким мы ожидали его увидеть. Капитан даровал нескольким арестантам, в число коих вошли я и Капуа Смерть, особую привилегию: нам было дозволено подняться на палубу из вонючего, пропахшего потом трюма. Наше судно всё ещё находилось на большом расстоянии от острова, и тот слабо вырисовывался вдали, словно серебристое морское чудовище из древних матросских рассказов, поднявшее из пучин страшную свою голову.
Могло показаться, что некий гигантский спрут распластался по всему острову, объел всю произраставшую на нём жалкую зелень, сожрал всё — до последнего дерева, до последней травинки, до последней веточки папоротника и на камнях остались одни только его длинные извивающиеся щупальца — то спускались к самому морю частоколы из вкопанных в землю брёвен (каждое футов пятьдесят высотою, а то и больше), тянувшиеся от стоящего на острове поселения. Над ним словно парили огромные постройки; их было довольно много, этих причудливых зданий, похожих на башни колдовского замка и блестевших, будто ртуть: дворец Коменданта, сложенный из розоватого мрамора, у подножия коего вы ощущали себя стоящим на дне глубокого рукотворного ущелья, где свищут злобные ветры, и в тени коего могло спрятаться всё поселение; величественная каменная громада интендантского пакгауза — она неплохо смотрелась бы даже в очень большом порту; и наконец, Пенитенциарий, в центре которого, на огромном простенке между зарешечёнными окнами, находился поистине циклопических размеров герб поселения — весьма странного вида улыбающаяся маска.
Я отвёл взор свой от острова и посмотрел на море. И тут мне довелось увидеть то, чего никогда не приходилось наблюдать прежде — картину столь удивительную, что я взалкал чуда, возжаждал слов, способных её описать, хоть и знал, что слов таких нет и не может быть: на водной глади отражались звёзды, сверкавшие даже ярче, чем на небесном своде; и нам показалось, будто мы совершаем дерзновенное странствие, пробираясь меж ними сквозь южные небеса, дабы прибыть к удивительнейшему из островов; показалось, будто мириады свечей горят под самой поверхностью тёмных неподвижных вод, по огоньку на душу каждого каторжника, умершего и похороненного здесь, на этом острове мёртвых, что простирается справа от нас. И когда несколько огоньков погасли, соприкоснувшись с головой, а затем и со всем телом мертвеца, кое, появившись из темноты, медленно миновало нос нашего неспешно движущегося судна, — мы смогли разглядеть лишь его затылок и спину, ибо он плыл лицом вниз, — я подумал, сколько ещё здесь таких, как ломатель машин, с их несбывшейся мечтой о свободе.
Труп утопленника позднее опознали: то был каторжник, попытавшийся бежать с острова на плоту из дверной створки. Уж не знаю, имел ли в виду капитан судьбу сего арестанта или остров, который тот смог покинуть лишь после смерти, но замечание, брошенное им вскользь, когда он наблюдал, как беднягу вытаскивают баграми на борт, до сих пор холодит мне кровь в жилах.
«Это последняя точка, — сказал он, — всей нашей империи».
II
Когда ближе к ночи ветер наконец усилился и мы подошли к гавани, стали видны широкие улицы, жирными полосами исчертившие вдоль и поперёк естественные очертания островного ландшафта, обширные оползни на берегу и недостроенные ещё верфи, а также спускающиеся к пристани переулки, образованные смутными силуэтами каменных складов, что посрамили бы даже и Ливерпуль, — все вместе они возвещали рождение нового государства, способного возникнуть вдруг, повинуясь ночной прихоти его правителя — человека, коего мы с полным правом станем тогда считать великим.
Вы, может быть, захотите сказать: как повезло британским колониям, что там нашёлся такой человек!
Но всякому, кто видел, как много места на берегу занимают его верфи — а слово «его» я употребил здесь неспроста, — немедленно приходило в голову, что он попал из владений английского короля в другие, где правит куда более удивительный государь, а именно: Его Огромность, Наполеон Сара-Айленда, Великий Дож Южных морей, сам здешний Комендант. Уже в ту пору на его верфях трудилось больше работников, чем где-либо ещё в наших южных колониях, и куда больше, чем сообщалось колониальным властям, ибо на каждый бриг или шлюп, построенный плотниками-каторжанами под присмотром также отбывающих здесь наказание корабельных инженеров из леса с верховьев реки Гордон, где не покладая рук трудились команды босых лесорубов-кандальников, и посланный в качестве дани ван-дименскому губернатору в Хобарт, приходилась добрая дюжина судов, кои оставались тут, дабы пополнить растущую торговую флотилию Сара-Айленда, через посредство коей Комендант установил прочные связи — сперва торговые, а затем и политические — как с Явой, где он лично знал многих купцов, так и с несколькими недавно обретшими независимость южноамериканскими странами.
Под воздействием ртути, которую он употреблял ежедневно в качестве снадобья от застарелого сифилиса, и настойки опия, выпиваемой ежевечерне в изрядных количествах, дабы обрести способность ко сну, а также многого другого, о чём мы не ведали, сей храбрый человек, никогда ничего не страшившийся, безмерно боялся собственных снов, этих навеянных наркотическим забытьём кошмаров, этого бреда, неизменно повергавшего его в горячку, из пламени коей к утру он тем не менее каждый раз восставал, как феникс из пепла, будто дневной свет оживлял его истлевшую плоть.
Вы, разумеется, вправе спросить: неужто он и в самом деле не понимал, сколь близок его конец?
Но его тщеславие было столь же неуёмно, как и его аппетиты, гастрономические и плотские, и потому он задался целью положить начало великой нации, не более и не менее, сердцем коей станет созданный им город-порт, город-государство, где народ будет вечно его чтить как Отца-Основателя.
Вы вправе спросить: как такое было возможно?
