Борис Можаев - Живой
– Товарищи граждане! В нашей Советской Конституции записано: владеть землей имеем право, но паразиты никогда. И в песне, в «Интернационале», об этом поется. Спрашивается: кто я такой? Здесь выступал прокурор и назвал меня тунеядцем, вроде паразита, значит. Я землю пахал, советскую власть строил, воевал на фронте. – Фомич как бы нечаянно провел культей по медалям, и они глухо звякнули. – Инвалидом остался… Всю жизнь на своих галчат спину гну, кормлю их. Как бы там ни шло, а побираться они не ходят по дворам. Так? – спрашивал он, повернувшись к залу.
– Так. А то что же?
– Ноне не больно подадут.
– Это не прежние времена… – неожиданно загалдели в зале.
– Выходит, я не паразит-тунеядец? – спросил опять. Фомич.
– Нищих ноне нет! – выкрикнул женский голос. – Чего зря молоть?
В зале засмеялись, зашикали. Судья позвонил колокольчиком.
– Гражданин Кузькин! Подсудимому не разрешается обращаться с вопросами в зал.
– А мне больше и спрашивать нечего. Люди сказали, кто я такой. Теперь – судите. – Фомич сел.
– Подсудимый Кузькин, вам известно было решение общего колхозного собрания, на котором вас лишили права пользоваться огородом? – спросил судья.
– Нет, товарищ судья.
– Отвечайте: гражданин судья.
– Пусть гражданин… Какая разница, – согласился Фомич.
– Вы были на том общем собрании?
– Не был.
– Садитесь!.. Свидетель Назаркин Матвей Корнеевич!
– Я, гражданин судья! – вскочил из первого ряда Корнеич и вытянул по швам свои огромные кулачищи.
– Надо говорить: товарищ судья.
– Слушаюсь!
– Вы показали, что Кузькин присутствовал на том собрании?
– Так точно! – живо подтвердил Корнеич.
– Слушай, Корнеич! Ты чего это на себя наговариваешь? – набросился на него Фомич. – Ты знаешь, что бывает за ложное показание? Гражданин судья, предупредите его, что за ложное показание два года тюрьмы дают по статье. Я тебя посажу на эту самую скамью! – Фомич указал на свое место.
– Да, за ложное показание дается два года заключения, – строго сказал судья. – Свидетель Назаркин, я предупреждаю вас.
Корнеич часто заморгал глазами и переступил с ноги на ногу, как притомившаяся лошадь.
– Повторяю вопрос… Свидетель Назаркин, был обвиняемый Кузькин на общем колхозном собрании двадцатого сентября прошлого года?
– Да вроде был… – Корнеич виновато поглядел в сторону председателя, но тут же вскинул голову к судье.
– А точнее?
Корнеич покрутил головой, точно хотел вылезти из широкого ворота темной толстовки…
– Да я уж не помню, – наконец произнес он, глядя себе под ноги.
Гузенков выдавил какой-то рычащий звук и сердито посмотрел на Корнеича.
– Садитесь! – сказал судья. – Свидетель Степушкин!
Поднялся с первой скамьи заместитель Гузенкова, седовласый, с бурой, изрытой глубокими морщинами шеей, свистуновский колхозник, вечный заместитель председателя.
– Вы подтверждаете, что Кузькин был на общем колхозном собрании двадцатого сентября?
Степушкин глядел куда-то в потолок, на лбу его появились такие же бурые, как на шее, борозды.
– Кажется, был, – произнес наконец Степушкин.
– Был или нет?
– Да вроде бы…
– Вы что, в прятки с судом играть решили? – Судья повысил голос.
– Не помню. – Степушкин сел.
– Кто извещал Кузькина о решении собрания? – спросил судья, глядя на председателя.
Гузенков ответил, не вставая:
– Бригадир передавал мой приказ.
Встал Пашка Воронин.
– Да, я предупредил Кузькина. Он сидел на лесном складе, как раз под вечер. Я подошел к нему, посидел еще рядом. Потом сказал, чтобы он не сажал картошку на огороде, потому что огород не его, а колхозный.
– Подсудимый Кузькин, было такое предупреждение?
– В точности было! – сказал Фомич.
– Чего ж еще надо? – крикнул Гузенков.
– Но, гражданин судья, дозвольте слово сказать? – обратился к судье Фомич.
– Пожалуйста.
– Воронин почти каждый день меня стращал: то говорил, что меня вышлют. Потом грозился посадить в тюрьму. А потом огород отобрать. Мало ли чего он говорил. Я уж и верить перестал. А ведь решение общего собрания – это же закон. Так я понимаю, гражданин судья?
– Правильно!
– Значит, законное постановление и передавать надо под расписку, документом. Выписать это решение на бумаге, прислать мне. Я бы прочел, расписался. Закон!
– Правильно! Под расписку не вручалось решение собрания Кузькину? – спросил судья Гузенкова.
– Нет, – ответил, краснея, Гузенков.
Теперь все смотрели на него. А Фомич еще и добавил:
– А стращать словами-то у нас мастера…
Когда суд удалился на совещание, Гузенков встал и, тяжело грохая сапогами, ушел из клуба. За ним подался и Пашка Воронин. А Корнеич и Степушкин понуро сидели на опустевшей скамье, боясь оглянуться в зал. Там шумно гомонили, отпуская крепкие шутки в адрес незадачливых свидетелей. Всем было ясно, что Фомич выиграл дело. И когда судья зачитал оправдательный приговор, кто-то крикнул на весь зал:
– Он из воды сухим выйдет! Живой – он и есть живой…
15
В конце июня, только лишь успели колхозы развезти лес от Фомича, как позвонил начальник электростанции:
– Кузькин, не спишь там?
– Гуси не дают. Развели их ноне, как саранчу. Мясопоставки отменили. Вот они и орут от радости на все Прудки.
– Ну, я тебе тихую работу нашел, подальше от гусей. Пойдешь на пристань?
– Это на какую такую пристань?
– На Прокоше поставят, недалеко от Прудков.
– А что мне там делать?
– Все! И командовать, и подметать. И шкипер, и подчищала. В одном лице будешь. Совместишь?
– Можно попробовать.
– Тогда завтра же давай на речной участок. Он тут, возле нас.
Пугасовский участок пароходства малых рек стоял возле Раскидухи, сразу за шлюзом, где перегороженная Прокоша разливалась на полкилометра, что Ока. Весь участок состоял из двух бревенчатых амбаров, отведенных под склады, пятистенной избы, в которой размещались магазин и буфет, и двух дебаркадеров. К одному дебаркадеру приставали речные катера-трамвайчики, а во втором располагалась контора участка.
Начальник участка, черноволосый приземистый чуваш с необычным для здешних мест именем – Садок Парфентьевич, встретил Фомича по-деловому:
– Работа хорошая, но денег мало, учты! Всего четыреста восемьдесят пять рублей.
– А мне больше и не надо, – сказал Фомич.
– Платим только до декабря. Зимой денег не даем. Учты!
– А я корзины буду плесть.
– Делай, что хочешь. Зимой ты меня не касайся.
– Перезимую! – весело сказал Фомич.
– Устройство дебаркадера знаешь?
– А как же! Значит, внизу трюм, а поверху палуба. На ней устроены…
– Хватит! – остановил его Садок Парфентьевич. – Если тонуть станет дебаркадер, что будешь делать?
– Первым делом в трюм посмотреть. Ежели там вода, значит, откачать надо.
– На мель надо сажать. Учты!
– Это уж само собой, – быстро согласился Фомич. – Мы раньше в Прудках сами баржи делали. Значит, ребра ставили, по ним обшивка. Вот тебе и трюм…
– Хорошо! Завтра поезжай в Тютюнино, получай дебаркадер. Но учты! Он течет.
– Приведем! – бодро сказал Фомич.
До Тютюнина было километров сорок. Ехал туда Живой на речном трамвайчике, и бесплатно – впервые в жизни. И оттого ему все очень нравилось на этом пароходике – сидишь под открытым небом на белой скамеечке, как в саду где-нибудь в городе Горьком… В Пугасове нет таких удобных скамеечек, это уж точно… Надоест тебе на солнышке греться – пожалуйста вниз. Тут скамейки длиннее. Положить мешок под голову, растянешься – и валяй храпака до самого Тютюнина. «Теперь и вовсе жить можно, – думал Фомич. – Не привезут, к примеру, хлеб в Прудки, а я на трамвайчик – и в Раскидуху. Туда-сюда обернулся, глядишь – и день прошел. И вроде бы на службе».
Дебаркадер для Прудков оказался самой обыкновенной баржей, какие строили раньше прудковские мужики, только на палубе вместо будки стояла шкиперская конторка в два окна да навес для пассажиров с четырьмя скамейками и столиком. Скамейки были такие же аккуратные и белые, как на речном трамвайчике, а в шкиперской стояла круглая чугунная буржуйка, шкафчик белый, как в аптеке, столик и топчан. «Да тут прямо курорт!» – подумал Фомич. Только вот беда: в трюме воды по самые копани, отчего дебаркадер притулился к бережку и брюхом лежал на песчаном дне.
– Как же я его доведу? – спросил Фомич, растерянно глядя на капитана трамвайчика.
– Жди меня обратным рейсом. Я камерон привезу.
– Это что еще за камерон?
– Эх ты, шкипер! А не знаешь, что такое камерон. Насос!
Камерон привезли только вечером. Фомич всю ночь не сомкнул глаз – воду откачивал, и когда в пять часов утра подошел к нему с буксирным тросом трамвайчик, дебаркадер легко покачивался на волнах. «Весь наружу вылез из воды… Того и гляди, улетит», – радостно думал Фомич.
