Ингер Эдельфельдт - Созерцая собак
С того дня я возненавидел ее, так же сильно, как раньше боготворил. Моя ненависть была настолько сильна, что я представлял себе, как испорчу ее одежду, висевшую в шкафу, или положу какую-нибудь гадость ей на стул. Ничего подобного я, разумеется, не сделал, но мог часами проигрывать в голове разнообразные способы мести.
Она больше не казалась мне красивой, каждый день я находил в ее внешности новые изъяны и недостатки и втайне брал на заметку.
Поэтому годовая оценка по религии была у меня низкой.
Но когда учитель сменился, оценка снова стала хорошей.
53Как вы думаете, правда ли, что большинство людей переживают сильные перемены в мировосприятии, мировоззрении в подростковый период?
Помню, как после обеда я возвращался из школы; мне было лет двенадцать, и вдруг я понял, что жизнь так невообразимо печальна, словно какой-то причудливый сон.
Я попробовал думать о том, что мне интересно: о моих моделях кораблей, космических скафандрах, которые я рисовал и разукрашивал, об английском языке, коллекции марок. Но совершенно неожиданно мир открылся мне в новом своем измерении; казалось, все в нем сделано из какой-то «резины», которую вовсе не обязательно называть «домом», «деревом» или «асфальтом», а можно просто сказать «вот это», а остальное будет уже очевидно.
А я сам, кто же тогда я? Неужели и я сделан из этой «резины», и почему мое «я», мои помыслы и мечты оказались замкнутыми в этот искусственный материал?
Меня пронзило такое леденящее душу чувство, что я опрометью кинулся домой — словно мог убежать от него! — но пока бежал, я почувствовал, или даже подумал, что мои бегущие ноги тоже сделаны из резины.
Мне не хотелось думать об этом, но я не мог удержаться.
Я проигрывал в голове самые ужасные мысли, вроде такой: «Возможно, моя жизнь — всего лишь сон, который кому-то снится», и таким образом мне удавалось вогнать себя в удручающее состояние непрерывного страха.
Помню, как-то раз, глядя на собственные руки, я почувствовал, что они стали совершенно чужими, я видел перед собой какие-то резиновые предметы под названием «руки», имеющие по непонятной причине по пять ответвлений, которые назывались «пальцами».
Как уже было сказано, меня всегда интересовало, типичны ли такие мысли для всех подростков, или я просто страдал небольшими отклонениями — мозговой или нервной деятельности, — вызывавшими такой эффект, который потом исчез.
Если я долго пытался на чем-то сосредоточиться, неприятные ощущения исчезали, поэтому я старался все время чем-нибудь заниматься.
Тенденция к «изменениям мировосприятия» постепенно прошла, окончательно она исчезла после того, как я всерьез посвятил себя спортивным тренировкам — начал отжиматься, плавать и качать пресс. Поэтому мне кажется, что люди, которые вечно плохо себя чувствуют, обычно выздоравливают, если начинают заниматься спортом — желательно как можно чаще и интенсивнее, заодно они становятся привлекательнее и чисто внешне.
Оттого что я постоянно пишу, у меня даже рука заболела. Надо забинтовать ее. Я обмотал ручку салфетками и надел сверху резинку, чтобы лучше держалось. Надо дать руке отдохнуть.
Хлеб кончился. На настоящий момент у меня остались два яйца, старая упаковка овсянки, полпакета спагетти. И еще немного кофе.
Отчасти для того, чтобы просто чем-то заняться, я перетер ступкой немного овса, смешал эту «муку» с водой и слепил несколько тонких лепешек, которые потом испек в духовке, — получился хлеб эпохи каменного века. Когда я ел их, то испытывал странное удовлетворение, как бывает, когда ребенком играешь в какого-нибудь героя, чудом выжившего в экстремальных условиях.
54Я пишу, почти не отрываясь на сон, оставшуюся еду я поделил на небольшие порции, и время от времени из-за бессонницы погружаюсь в состояние своеобразного транса, у меня почти приподнятое настроение, иногда мне даже кажется, что я по-своему «счастлив».
Я плакал; ведь вы считаете, что это хороший признак?
Если мужчина в состоянии плакать, значит, еще не все потеряно, правда?
А если он много плачет, значит, он стал таким же добрым, как женщина.
Мне не хотелось бы, чтобы мои слова прозвучали с иронией, хотя такое случается часто. Я расскажу сейчас об одном воспоминании, которое сорок лет пребывало в забвении, а только что так отчетливо встало перед глазами, словно я пересмотрел старую кинопленку, которую мне показали в тот момент, когда я балансировал на границе между явью и сном.
Началось все с луны и солнца, двух символов, которые я иногда видел перед собой «своим внутренним взором» и соотносил их с образами, встречавшимися мне в геральдике итальянского Ренессанса.
Теперь я понял, почему я вспомнил луну и солнце.
Вслед за этими образами в голове всплыло воспоминание о событии, которое я записываю теперь вместе со своими взрослыми размышлениями.
Я уже говорил, что, когда я был маленький и мы жили в Гетеборге, у нас была собака по имени Неро, черный лабрадор.
Должно быть, у меня сложились совершенно особенные отношения с этим псом, потому что мне казалось, будто он понимает мои слова и даже читает мысли. Еще мне казалось, что он «оберегает» меня, как своеобразный «ангел-хранитель в зверином обличье».
У меня осталось смутное воспоминание о том, что мне казалось, будто бы у Неро есть доступ в какую-то «другую страну» (возможно, иногда я мечтал, что он умчит туда и меня и там я сам стану собакой).
В каком-то смысле Неро считался «моей собакой», Торгни его не любил и даже боялся, с тех пор как Неро, играючи, слегка цапнул его.
И вот в одно прекрасное утро я проснулся и увидел, что Неро исчез. Мать сказала, что его «на время взяла к себе бедная тетушка Виолет».
Тетя Виолет была одинокой дамой, которая всегда одевалась в одежду фиолетового цвета, впрочем, к делу это отношения не имеет.
Я ужасно разозлился, что Неро куда-то делся.
Мать сказала: «Поговори с отцом, когда он вернется».
Значит, отец мне все объяснит, и Неро снова будет со мной, он просто временно поживет у тети Виолет, чтобы немного ее развлечь.
Придя домой, отец сказал, что нам надо прогуляться в Слотсскуген.
Отчасти из-за неважного финансового положения мы жили в Мастхюггет на Шёмансгатан.
Надо было пройти всего одну улицу, и сразу же начинался зеленый район. Мы часто ходили в парк неподалеку, я, конечно же Торгни и папа, там мы пили сок и ели пирожные в кафе.
В этот раз мы пошли туда вдвоем с отцом.
Вдоль дороги стояли самые обычные фонарные столбы, на которых через один были наклеены эмблемы то луны, то солнца с человеческими чертами лица, так прочно отложившимися в моей памяти.
Как сейчас вижу все это перед собой: в тот день, когда мы шли вдоль дороги мимо водонапорной башни, через холм со стеной и деревьями, я заметил, что с луной и солнцем что-то не так: солнце улыбалось мило и добродушно, а луна была безумной и злой, она затеяла что-то недоброе. Я испугался, и, пока мы молча шли по дороге, я не спускал глаз с этих столбов: луна, солнце, луна, солнце… если на последнем столбе окажется солнце, значит, мир хороший и добрый и ничего плохого в нем случиться не может.
И там действительно было солнце! Но ничего не изменилось. Тягостное настроение продолжалось. Мы шли через парк в сторону кафе, где, как обычно, уселись за столик. По-моему, все это время мы хранили молчание. Я представлял себе, что отцовы глаза словно покрыты какой-то скорлупой, с ним такое часто бывало.
Мне было шесть лет, что я мог знать о добре и зле?
И все-таки кое-что мне было известно. Потому что вдруг мир показался мне невероятно злым, словно та безумная луна все-таки победила. Меня переполнил безграничный ужас, я готов был взорваться.
Я закричал, даже не заплакал, а именно закричал, как одержимый.
Такое поведение было совершенно недопустимым.
Отец тотчас встал из-за стола, и когда я наконец перестал кричать, то сначала не увидел его.
Потом я заметил отца, он стоял вдалеке под деревом и курил. В мою сторону он не смотрел.
Я оставил свой сок и пошел к нему. Я конечно же понимал, что должен попросить у него прощения, но у меня язык не поворачивался. Мне кажется, всю дорогу домой я плелся, отставая от него на несколько шагов.
Вечером я узнал, что Неро вовсе не у тети Виолет. Его задавил пьяный водитель, когда отец гулял с ним рано утром. Бедный Неро! Бедный отец! Он был так потрясен случившимся, что не мог говорить.
Самого себя мне тоже было немного жаль. Я очень горевал, и, кроме того, меня посещали странные мысли. Сейчас мне кажется, что я думал — но возможно ли, чтобы у ребенка были такие мысли? — будто Неро погиб, поскольку я любил его больше, чем людей.
Прежде всего я должен был попросить прошения у отца за свое ужасное поведение в парке. Если бы я только мог! Эта невысказанная мольба о прощении сидела во мне, изнутри разлагала мою нечистую совесть, а отец больше никогда не вспоминал об этом происшествии.
