Юстейн Гордер - Таинственный пасьянс
Когда он так начинал, я понимал, что лекция будет долгой.
— Ты знаешь, что у тебя в то время было много-премного предков?
Я удивлённо покачал головой, не понимая, как это возможно.
— У человека бывает двое родителей, четверо дедушек и бабушек. Восемь прадедушек и прабабушек, и так далее. Если считать в обратную сторону, то до тысяча триста сорок девятого года их наберётся очень много.
Я кивнул.
— Хорошо. Вернёмся к той эпидемии чумы. Смерть шла от селения к селению, и больше всего она косила детей. Некоторые семьи вымирали полностью, в других один или два человека выживали. В то время, Ханс Томас, у тебя было много предков, и все они выжили.
— Откуда ты это знаешь? — удивлённо спросил я.
Он затянулся сигаретой и сказал:
— Потому что сейчас ты сидишь здесь и смотришь на Адриатическое море.
Опять он сказал нечто столь поразительное, что я не знал, как на это реагировать. Но я понял — он прав, потому что, если бы хоть один из моих предков умер в детстве, они уже не могли бы быть моими предками.
— Шансов на то, чтобы ни один из твоих предков не умер в детстве, бывает один на миллиарды, — продолжал он, и дальше слова из него хлынули, как водопад: — И дело тут не только в эпидемии чумы. Фактически все твои предки выросли и родили детей, несмотря на тяжелейшие природные катаклизмы, несмотря на чрезвычайно высокую детскую смертность. Многие из них, конечно, болели, но всегда справлялись с болезнью. Таким образом и ты, Ханс Томас, был на волосок от смерти не один миллиард раз. Твоей жизни на этой планете угрожали дикие животные и насекомые, метеориты и удары молний, болезни и войны, наводнения и пожары, отравления и покушения на убийство. В одной только битве под Стиклестадом ты был ранен много сотен раз. Потому что твои предки участвовали в ней с обеих сторон — собственно, ты воевал против самого себя и своей возможности родиться тысячу лет спустя. То же самое, как ты знаешь, происходило и во время Второй мировой войны. Если бы во время оккупации норвежские патриоты застрелили твоего дедушку-немца, то ни я, ни ты никогда бы не родились на свет. Дело в том, что в истории такое происходит много миллиардов раз. Всегда, когда в воздухе свистели стрелы, твои возможности родиться резко уменьшались. И всё-таки ты сидишь тут жив-здоров и разговариваешь со мной. Ты это понимаешь?
— Я в это верю, — сказал я. Во всяком случае, мне казалось, я понимаю, как важно, что шина бабушкиного велосипеда спустила во Фроланде.
— Я говорю об одной длинной цепи случайностей, — продолжал папашка. — На самом деле эта цепь уходит в прошлое, к первой клетке, которая разделилась надвое и таким образом дала толчок всему, что растёт и живёт сегодня на этой планете. Шансы на то, что именно моя цепь не разорвётся в течение трёх или четырёх миллиардов лет, так ничтожны, что это даже трудно себе представить. Но вот я живу, чёрт меня подери. И прекрасно понимаю, как мне повезло, что я живу на этой планете вместе с тобой. Я понимаю, как должен быть счастлив даже самый ничтожный червяк на этой планете.
— А что бывает с тем, кому не повезло? — спросил я.
— Их просто не существует! — почти проревел папашка. — Они так и не родились. Жизнь — это лотерея, в которой видны только выигрыши.
Он замолчал и долго смотрел на море.
— Ну что, поедем дальше? — спросил я его через несколько минут.
— Нет! Помолчи, Ханс Томас, это ещё не конец.
Он произнёс это так, как будто повторил чьи-то слова. Может, он считал себя радиоприёмником, который принимает те волны, которые ему посылают. Наверное, именно это и называется вдохновением.
Пока он ждал вдохновения, я достал из кармана лупу и навёл её на красную древесную вошь, которая бегала по камню. Под лупой она превратилась в чудовище.
— Так обстоит дело со всеми чудовищами, — прокомментировал это папашка.
Я спрятал лупу и посмотрел на него. Когда он умолкал и сосредотачивался перед тем, как снова заговорить, я знал, что сейчас он скажет что-нибудь важное.
— Возьмём простейший пример, — сказал он наконец. — Я думаю о своём товарище, и вдруг он звонит мне по телефону или появляется на пороге. Многие склонны считать, что это объясняется чем-то сверхъестественным. Но ведь не всегда, когда я думаю об этом товарище, он звонит мне по телефону или приходит ко мне. К тому же достаточно часто он звонит мне, хотя я о нём и не думал. You see?[33]
Я кивнул.
— Дело в том, что люди запоминают те случаи, когда что-то произошло одновременно. Если они находят десятку, когда в ней нуждаются, они объясняют это чем-то "сверхъестественным". И думают так даже тогда, когда постоянно нуждаются в деньгах. Таким образом возникает множество слухов о "сверхъестественных" событиях, которые случились со всякими тётушками и дядюшками во всём мире. Людей так занимают эти истории, что их количество быстро растёт. Но и в этой лотерее нам видны только выигрыши. Я собираю джокеры, и потому нет ничего удивительного в том, что у меня их уже целый ящик!
Он перевёл дух.
— Ты никогда не подавал прошения? — спросил я.
— О чём?
— О том, чтобы получать от государства жалованье как философ.
Он презрительно засмеялся, а потом сказал уже более спокойно:
— Интерес людей к "сверхъестественному" объясняется их странной слепотой. Они не видят наиболее таинственного, а именно — самого нашего мира. Их больше занимают марсиане и летающие тарелки, чем загадочное творение, которое расстилается у наших ног. Я не верю, что наш мир — это случайность.
Потом он наклонился ко мне и прошептал:
— Я верю, что Вселенная создана с неким умыслом. И он кроется в существовании миллиардов звёзд и галактик.
Мне показалось, что всё им сказанное умещалось в несколько поучительных перекуров. Но я всё ещё не был уверен в том, что всё касающееся книжки-коврижки было чистой случайностью. Может быть, случайностью и было то, что мы с папашкой побывали в Мурано перед тем, как я прочитал о бубновых карликах. Может, случайностью было и то что карлик подарил мне лупу перед тем, как я получил книжку-коврижку с микроскопическими буквами. Но то, что именно я получил книжку-коврижку, — в этом несомненно был какой-то умысел.
ПЯТЁРКА ТРЕФ
…стало уже трудновато играть в карты…
Вечером, когда мы прибыли в Анкону, вид у папашки был такой добрый, что мне стало не по себе. Пока мы ждали в машине своей очереди, чтобы въехать на судно, папашка молча смотрел на него.
Большое, жёлтое, оно называлось "Mediterranean Sea" — Средиземное море. Путь до Греции занимал две ночи и один день. Отправление в девять вечера. После первой ночи всё воскресенье нам предстояло провести в море, и, если на нас не нападут пираты, мы в восемь утра в понедельник сойдём на греческий берег.
Папашка раздобыл брошюру о нашем судне.
— Водоизмещение восемнадцать тысяч тонн, — сказал он. — Так что лоханкой этот корабль не назовёшь. Он делает семнадцать узлов в час и может брать на борт более тысячи пассажиров и трех сотен автомобилей. На нём имеется несколько магазинов, ресторанов, баров, палуб для приёма солнечных ванн, дискотек и казино. Но этого мало. Знал ли ты, например, что на нашем теплоходе есть бассейн для плаванья? Дело не в том, что это имеет большое значение, нет, мне просто интересно, знал ли ты об этом? И ответь мне ещё на один вопрос. Жалеешь ли ты о том, что мы не поехали на машине через Югославию?
— Бассейн на палубе? — спросил я.
Я считал, что мы оба понимаем, что больше говорить не о чем. Но папашка всё-таки сказал:
— Поэтому я должен был взять каюту. Мне предстояло выбрать между каютой в трюме или роскошной каютой с панорамными окнами с видом на море. Как по-твоему, что я выбрал?
Я знал, что он выбрал каюту с видом на море, и знал также, что он понимает, что я это знаю. Поэтому я только спросил:
— Это большая разница в цене?
— Вообще-то да, пришлось заплатить немножко больше лир. Но не мог же я пригласить своего сына на морскую прогулку и запереть его в чулане.
Больше он ничего не успел сказать, потому что нам махнули, чтобы мы въехали на борт.
Как только наш "фиат" занял своё место, мы отыскали свою каюту. Она находилась на самой верхней палубе, в ней были гардины на окнах, лампы, журнальный столик, стулья и две широченные кровати. Перед окном по палубе ходили люди.
Хотя в нашей каюте были огромные окна и она сама по себе была очень красива, мы оба отнюдь не считали, что должны находиться в ней всё время. К этому решению мы пришли, почти не обменявшись ни словом. Перед тем как мы покинули каюту, папашка выудил из кармана небольшую фляжку и угостился её содержимым.
— Твоё здоровье! — сказал он, хотя мне было нечем с ним чокнуться.
Я понял, что он очень устал, ведя машину без отдыха от самой Венеции. Может, им также владела тревога от того, что после стольких лет на берегу он снова оказался на судне. Я и сам уже очень давно не чувствовал себя таким счастливым. И всё-таки — или именно поэтому — я не удержался от комментария:
