Виктор Ремизов - Кетанда
Мишка выбирал на ощупь — одни стволы были ледяными, в изморози, как зимой, другие неподъемные. Он набрал немного и в основном мелкого хвороста. Понимал, что это ничего не даст, но малодушно вернулся и встал на колени к тлеющим головешкам. Начал было строгать стружку, чтобы разжечь, но вдруг почувствовал, что коленям жарко. Костер глубоко прогрел гальку, и от нее шло хорошее тепло. Он ощупал все руками, переложил свою подстилку на теплое место и, запалив рядом небольшой костерок, лег.
Он никак не мог согреться. Снизу было тепло, но сверху все равно холодно, лицо мерзло, и ноги. Он вытянул руки вдоль тела и засунул их под лапник. «Как покойник лежу в темноте, — думал Мишка, — проспал почти четыре часа на таком холоде. Так и замерзают. Еще немного, и остался бы здесь». Мысли были усталые, путаные, и он не принимал их всерьез, но когда представил себе, как его находят — стылого, скрюченного на этой косе, возле этого тополя… с побелевшими от мороза глазами… — слезы сами собой набухли. Это были слезы жалости и безволия. Делать что-то для своего спасения он уже не мог. И даже не думал об этом.
В два часа пошел снег. Огонь давно погас. Мишка сидел, прижавшись спиной к корням тополя, в мокрых сапогах, с мокрыми лицом и руками и чувствовал, как на него падает снег. Костер уже было не зажечь, все было мокро, все в снегу, дров не было, и идти никуда не хотелось. Время еле двигалось. Наверное, он ждал рассвета. Временами его начинала бить дрожь, он с тоской думал о том, что в его утонувшей лодке есть все. Сухие вещи, еда, палатка. Сейчас хотя бы палатку. Хотя бы просто накрылся сверху от снега. Накрылся бы и уснул. И пусть этот снег идет.
…И снег шел. В уставшей душе вязко путалось что-то мутное, что все это неспроста, что его за что-то, за какие-то грехи наказывают. Кто-то большой, огромный все время будто бы где-то рядом, вроде своими делами занят, но все приглядывает за ним. И он вроде бы не злой, но делает все хуже и хуже. Он гнал от себя это наваждение, но оно безжалостно, упрямо возвращалось, и его снова пробивала жалкая и мокрая душевная дрожь.
Мишка вытер каплю с носа и, вздрогнув, услышал, как на берегу глухо посыпалась галька. Он очнулся, замер и снова отчетливо услышал тот же звук и плеск воды. Он схватил карабин и невольно плотнее прижался к тополю. Большое темное пятно двигалось вдоль берега. «Медведь!» — понял Мишка. Он вскинул карабин, прицелился, мушку в темноте не было видно, пятно от напряжения расплывалось. Шум шагов вдруг резко усилился, пятно стало увеличиваться. Мишка совсем окаменел от страха, он целился, не видя ни мушки, ни зверя. Он чуть было не выстрелил наугад, но вдруг все стихло. Никого не было.
Сердце стучало в самом горле. Одной рукой он держал все еще выставленный вперед, но так и не снятый с предохранителя карабин, а другой пытался поправить съехавшие очки. И пытался слушать, но ничего не слышал, просто чувствовал, что все кончилось. Он встал и пошел к берегу. Снега навалило прилично. Он ощупал вмятины следов руками и понял, что это был не медведь. Это были копыта. Олень или лось.
Весь остаток ночи Мишка делал шалаш из стланика. Нашел в лесу укромное место, разжег костер и делал. Все руки были в кедровой смоле, он весь промок, но, когда засерело, над ним и с трех сторон вокруг была нежно пахнущая мохнатая крыша, которую уже успел прикрыть снежок. Жарко горел костер. Мишка сидел на толстой подстилке в одном нательном белье, а вокруг, в шалаше, парили развешанные шмотки. Рубашка и штаны почти уже высохли.
После случая с ночным «медведем», заканчивая строить шалаш, он чем-то внутренним ясно ощутил полноценное и счастливое устройство жизни, в которой сейчас он был один на этой речке. Эта простая мысль значила для него так много, например, то, что никто, кроме него самого, ни помешать, ни помочь не может! Он был один, но совершенно не чувствовал себя одиноким, как это часто случалось в кишащей людьми Москве. Он сидел и глядел в огонь, а Юлька, Катька, друзья, мать были рядом. Просто раньше они как-то метались в нем, а теперь спокойно ожили в его душе, и улыбались ему, и делали свои дела. И он любил их все больше и больше, понимая, что он должен делать свое. И, не веря в Бога, он радостно благодарил его, за то, что именно так все устроено.
Снег все валил. Мишка хорошо подсушился и даже поспал. Он неторопливо собирался на рыбалку — не хотелось уходить от костра — снова вспомнил друзей и улыбнулся. Они-то сейчас думают, что он кайфует на речке, рыбу ловит, кофеек у костра попивает. Больше всего ему хотелось выпить кофе и выкурить сигарету. Или просто попить чего-нибудь горячего. Он застегнулся поплотнее, натянул капюшон, взял спиннинг и пошел к реке.
Лес был черно-белым и мокрым. Пахло сыростью почерневших стволов и немного рыбьей тухлятиной с реки. Снега навалило много, он продавливался до земли, и в следах оставалась вода. Тяжелые белые шапки гнули ветки стланника к земле. Он обходил их, отводил руками, и с них тоже капало и шлепались сырые лепехи. Мишка вышел из леса, отряхнулся и направился к воде. Он чувствовал, как в нем растет надежда и поднимается настроение. В своем воображении он уже вытягивал здорового лосося на берег. И даже уже жарил его. Нет-нет, не жарил, пока просто вытягивал.
Снег шел густо, мягко падал на темную воду большими лохматыми хлопьями. За его белой, рябой стеной не было видно другого берега. Бросая блесну, Мишка ушел далеко вверх по реке, но нигде не клевало. Он не очень расстроился, но голод противно напоминал о себе, и он уже решил идти вниз, когда нечаянно, в одной ямке зацепил за верхний плавник небольшого хариуса. Он бросил спиннинг на берегу, крепко сжимая рыбку, побежал к костру, насадил на палочку и стал печь над углями. Целиком его съел, недопеченного, с обгоревшей чешуей, головой и кишками и почувствовал такой голод, что не стал сушиться, а решил идти — по дороге должны были быть ягоды, а может, и рыба.
И еще он решил стрелять. Шел и думал, что они никогда не стреляли на сплаве крупных животных, только то, что могли съесть, но теперь он решился. Если увидит, конечно. Он морщился, чувствуя, что стрелять ему совсем не хочется, но ужасно хотелось есть.
Снег прекратился только вечером. За этот день Мишка прошел мало, километров шесть. Потратил много времени на поиски еды, но ничего не нашел. Рыба не клевала нигде, ни в темных глубоких ямах, ни на притоках. За всю дорогу он не встретил ни одного следа. Впрочем, на это он и не рассчитывал особенно, но вот с ягодой была беда… бруснику, которой было здесь очень много, засыпало. За целый день он объел всего пару кустов подмороженной черной смородины. Нашел, правда, несколько отнерестившихся полудохлых лососей. Не то чтобы нашел — они и раньше попадались — но теперь он достал их из воды. Рыба была едва живая, вся покрытая язвами и желтой слизью. Ее даже в руки было противно брать. Мишка разрезал одну — мясо было совсем белое, но внутри чистое, без гнили, и он подумал, что, может быть, попробовать небольшой кусочек, он даже и отрезал его, но съесть не смог. Долго мыл потом руки.
К вечеру голод отпустил. Только слабость была во всем теле, и голова немного кружилась. Но Мишка доволен был чему-то, даже улыбался. Место для ночлега нашел хорошее. Недалеко от воды, на краю леса. Напротив, прямо из воды, поднималась скала, вершину которой закрывало облако. Красиво было. Он навалил огромный костер и, пока тот горел, заготовил ветки для шалаша. Костер растопил снег, высушил и прогрел песок. Мишка соорудил на теплом месте лежанку, а сверху — шалаш из тяжелых пушистых веток стланика.
Он как раз возился с бревнами для нодьи, когда увидел на другом берегу медведицу с медвежонком. Здоровая темно-каштановая мамаша неторопливо, но быстро шла по открытой косе вдоль берега, время от времени поглядывая на воду. Медвежонок то отставал, ковыряясь в снегу, то припускался как шальной и обгонял мать. Когда она останавливалась у воды, он прыжками с брызгами забегал вперед и поворачивал к ней свою ушастую голову. Медвежонок был совсем маленьким, наверное, поздно родился.
Скала преграждала им дорогу, и медведица искала, где помельче, чтобы перейти на его сторону. Мишка засуетился, схватил карабин, чтобы удобнее было стрелять, пристроился к выворот-ню, прицепился. Руки сильно дрожали, но, кроме естественного волнения при виде серьезного зверя, было и другое. Это была еда, но, если убить большую, что будет с медвежонком… получалось, что надо было стрелять его. Мишка уже три дня толком ничего не ел, и, конечно, надо было стрелять, любой местный охотник так и сделал бы, но у него все сильнее и сильнее тряслись руки. Медвежонок был сущим пацаненком… да и… мамаша могла ночью вернуться за ним.
Эта жалость и страх, вся эта неприятная буря в душе вытолкнула его из-за выворотня. Он сделал шаг, еще несколько. Ноги подгибались. Медведица вся уже была в воде и совсем недалеко, она увидела Мишку, рывком поднялась на задних лапах.
