Александр Проханов - Матрица войны
– Дорогой Сом Кыт, я подумал, что, может быть, буду вам полезен, подвезу вас на машине к посольству. – Белосельцев хотел искупить свой проступок сердечностью и душевностью.
– Я приеду в посольство через десять минут, – ответил Сом Кыт.
Его жена виновато улыбалась Белосельцеву, будто о чем-то умоляла. И ему показалось, что этих двух людей связывает какое-то мучительное, выдержавшее страшные испытания родство, заставлявшее женщину умолять и надеяться, что странствие, в которое отправляется муж, не принесет им несчастья.
Белосельцев загнал машину за ограду посольства, пустынного в этот утренний час. Передал ключи дежурному, пожелавшему счастливого пути. Направился на улицу, где в зеленой глянцевитой листве уже солнечно золотилась крыша пагоды, одна из немногих восстановленных после погрома.
Хрустя и урча, подкатила белая «Тойота» с помятым, наспех выправленным и подновленным крылом. Сом Кыт распахнул створки в торце. Двое солдат охраны, оставив на сиденье автоматы и вороненую трубу гранатомета, гибко выпрыгнули на землю. Маленький мускулистый шофер тут же открыл капот, сунул в горячую глубину свои крепкие ловкие руки.
– Что-нибудь не в порядке? – спросил Белосельцев, цепким взглядом осматривая поношенную машину, стертые, без протектора, шины, наспех замалеванный рубец на крыле.
Солдаты, молодые, в кофейной выглаженной униформе, улыбнулись Белосельцеву, радуясь предстоящей поездке, свободе без муштры и казармы.
Водитель, не понимая французского, угадал вопрос Белосельцева. Жестами аттестовал свой автомобиль как очень надежный и хороший экипаж и, только кивнув на замызганный, в потеках аккумулятор, сделал руками крест, давая понять, что тот никуда не годится.
– Тогда вперед! – бодро сказал Белосельцев, передавая свой баул солдатам, усаживаясь рядом с шофером.
Пномпень в золотистом солнце промелькнул за стеклами своими руинами, велосипедистами, торопливой толпой. Меконг ударил бесшумной слепящей гладью. И синее пустое шоссе номер пять зашелестело под колесами их белоснежной машины.
Колеса шелестели лишь первые полчаса. Шоссе перестало быть синим и гладким, превратилось в рваную корку ломаного асфальта. Выбоины и колдобины шли непрерывно, словно трассу долбили снарядами. Машина билась, проваливалась в дыры с жестким хряском. Удары сквозь изношенные амортизаторы отдавались в черепе. Автоматы, труба гранатомета, липкая бочка с горючим подскакивали, колотили людей. Белосельцев, боясь стиснуть челюсти, чувствуя болезненный пьяный гул в голове, оглядывался на трясущихся, страдающих солдат, ждал очередного падения в яму. И только маленький скуластый шофер крутился, как вьюн, вращал баранку, пытаясь вписать «Тойоту» в немыслимый зигзаг, словно уклонялся под бомбежкой от очередного взрыва.
Сквозь изнурительную тряску, гул в голове он старался углядеть из окна железную дорогу, которая проходила где-то поблизости параллельно шоссе. Но кругом тянулись холмы, зеленые туманные болота, сочные непролазные заросли, и дороги не было видно.
Они нагнали огромный разболтанный грузовик, ржавый, пятнистый, с поломанными бортами. В кузове тряслось заржавелое, в дырах сооружение, похожее на вытяжной шкаф. Они попытались обогнать грузовик, но медленная громада громыхала, виляла среди ямин, загораживая бортами шоссе, не реагировала на гудки. Белосельцев задыхался от гари и пыли, летевших от грузовика. Не мог понять, куда и зачем движется по мертвой дороге доживающий век грузовик, везущий мертвый, отработанный хлам, не годный даже в мартен. Грузовик был обломком исчезнувшей цивилизации, ее бессмысленным, не имевшим применения ломтем. Так в Космосе летит остывший кусок разрушенного корабля, без орбиты, без экипажа, без цели, превращенный в металлический неодушевленный болид.
Водитель бранился, сплевывал пыль, давил на сигнал, пытаясь сунуться в объезд на обочину. Но грузовик подставлял измызганный борт, сыпал на ветровое стекло сухую рыхлую пыль. Один солдат не выдержал, что-то крикнул, оскалясь. Открыл окошко, выставил автомат, дал в воздух долгую злую очередь. Грузовик остановился. «Тойота» обошла его. Солдаты кричали, грозили кулаками, а из высокой кабины с расколотым стеклом смотрело усталое немолодое лицо с повязкой на лбу и рядом – два испуганных детских.
Белосельцев смотрел на шоссе, помнившее роскошные стремительные лимузины, безмятежные веселые лица богачей и туристов, мчавшихся развлекаться в Таиланд, подивиться на каменное чудо Ангкора, не ведавших, не прозревавших будущего. С тех пор по этой дороге, прогрызая асфальт, прокатились войска, простонали колонны изгнанников, прошаркали бесчисленные подошвы беженцев. Мятущийся, сорванный катастрофой народ прошел по этой дороге, унося на ногах частицы асфальта, превратив дорогу в драную пыльную рытвину. Белосельцев двигался в желобе людской беды и несчастья, упавших на эти плодородные красноватые земли с зеленью пернатых, волнуемых ветром пальм, с голубоватой, пленительно-чудной далью, не сравнимой ни с чем в своей нежности, красоте.
– Вы знаете эту дорогу? – спросил Белосельцев Сом Кыта, который молча, стоически переносил толчки и ухабы, напоминая маленькую статуэтку с качающейся головой. – Вы путешествовали по этой дороге?
– Да, – помолчав, ответил Сом Кыт, словно за секунду молчания проделал давнишнее странствие. – Вместе с женой. Как только поженились, совершили свадебное путешествие в Ангкор. Но это было давно.
Белосельцев вспомнил измученное лицо стареющей женщины, собиравшей Сом Кыта в дорогу. Быть может, в семейном альбоме хранятся их фотографии – молодые, счастливые, перед огромным каменным храмом. С тех пор по этой дороге проскакало, прохрипело огромное страшное чудище, сжирая их светлые дни. Но об этом ни слова. Этика их недолгих отношений исключала выспрашивание.
– Хотите пить? – предложил он Сом Кыту, не желая, чтобы рвалась хрупкая паутинка их разговора. – У меня в бауле есть бутылка минеральной воды.
– Благодарю, – ответил Сом Кыт. – Лучше потерпеть.
Белосельцеву показалось, что слово «терпеть» относилось не столько к бутылке с водой, сколько к чему-то гнетущему, тягостному, обременявшему жизнь этого замкнутого в себе человека.
– Какое печальное зрелище – разрушенный Пномпень. – Белосельцев не давал угаснуть огоньку, затеплившемуся в их хрупких отношениях. – И какое удивительное зрелище – эти голубые далекие холмы.
– У природы человек учится мудрости. Звезды будут всегда, даже тогда, когда города исчезнут.
Белосельцев больше не тревожил его разговором. На первый раз этого было достаточно. Они еще были чужие, еще испытывали отчужденность. Но что-то неуловимо изменилось между ними. Они узнали друг о друге самую малость, и эта малость не разобщила, а сблизила.
Удары и броски стали жестче, машину поволокло на обочину. Водитель вылез, горестно замахал руками, и стало понятно, что спустило колесо. Все вылезли наружу, отдыхая от тряски, а водитель, огорченный, виноватый, стал раскручивать винты, готовясь ставить запаску.
За обочиной зеленела луговина, на ней одиноко, неправдоподобно круто возвышалась гора, словно торчащий из моря утес. На вершине виднелась пагода, и к ней, обвивая склоны, восходила ступенчатая тропа. Белосельцев решил воспользоваться остановкой, подняться на гору, осмотреть окрестность и, быть может, обнаружить железную дорогу.
– Любезный Сом Кыт, покуда длится остановка, я хочу подняться к молельне и оттуда полюбоваться природой.
Не дожидаясь ответа, он спустился с обочины и по едва натоптанной тропинке пошел к горе.
Тропка оказалась заросшими травой каменными плитами. Среди клочков дикой кустистой травы росли садовые лилии, белели их нежные благоухающие цветы. Тропа превращалась в тесаные, уходящие в гору ступени, которые, несколькими витками окружая утес, подымались к темной молельне, к ее толстым замшелым стенам и резной каменной кровле, под которой таилось деревянное изваяние Будды в красных и золотых облачениях. Это был скит, куда смиренные бонзы, опираясь на посохи, медленно восходили по склону, желтея своими хитонами, и там, на вершине, среди голубых волнуемых далей, возжигали благовония, предавались мистическому созерцанию вечности. Подымаясь по ступеням, Белосельцев думал об этих исчезнувших монахах, писавших друг другу трогательные стихи и послания. Скит был безлюден, словно робкая безмолвная жизнь ушла по ступеням вверх, оторвалась от вершины и улетела, как бабочка, которую ненароком спугнули.
Он устал подниматься, остановился на полпути, поднял голову, озирая окрестность, и увидел железную дорогу. Линия насыпи прямо и тонко тянулась сквозь сырые низины, зеркальца болот, туманные перелески, удалялась в голубую пустоту, терялась в мягкой дымке. Шоссе, отделенное от насыпи зарослями, шло параллельно. Казалось, в перспективе они сливаются и там, в густой лазури, среди теней и туманов, находится чудесный город, с башнями, храмами, дивными чертогами, в который ведут все дороги, в котором обитают счастливые люди, о котором, как о пристанище благодати, помышляют монахи.
