Ольга Исаева - Мой папа Штирлиц
С мужем у мамы действительно были проблемы. Взять его было неоткуда. В городе нашем мужчин не было, были только пьяницы. Тетиюлин муж не в счёт. Он был придурок, бегал с утра по улицам в спортивном костюме непонятно с какой целью. Сам он объяснял, что от инфаркта, но многие предполагали, что за бабами. Конечно же я маме сочувствовала, но про себя стыдливо торжествовала: зачем нам муж? Нам и так отлично: никто пьяный не приходит, не храпит, не воспитывает. Нет, конечно же я не возражала, чтобы у меня был отец, скажем, Герой Советского Союза (посмертно), космонавт, полярник, проводник поезда дальнего следования. Чтобы быть-то был, но всегда где-нибудь на расстоянии. На эту тему я даже любила на досуге пофантазировать, но в одно прекрасное утро все мои фантазии мне самой показались детским лепетом.
Я сидела и читала что-то очень милое. Кажется "Кондуит и Швамбранию". Прозвенел звонок, надо было переходить в кабинет зоологии, где опять училка будет кошмарить, что я "качусь по наклонной плоскости". Не отрывая глаз от книги я собрала портфель и попыталась выйти из класса, но дорогу мне преградил Толька Редькин.
Балалайка? (до шестого класса кличка в школе у меня была Исайка-балалайка) Ты "Семнадцать мгновений" смотрела?
Я попыталась его обойти, но он не унимался.
– Во даёт, деревня, а еще начитанная. Там про твоего родственника, а ты не смотришь?
– Про какого родственника? – я опешила.
– Да про разведчика Исаева по кличке Штирлиц.
Это сообщение произвело на меня сильное впечатление. До сих пор такой как у меня фамилии я не встречала ни в жизни, ни в кино, ни в литературе и, естественно, заинтересовалась. Меж тем этот такой важный для меня разговор происходил в дверях кабинета математики, уже прозвенел второй звонок, и, если опоздать зоологичка развоняется, пошлёт к директору... Редиске хорошо, он на учёте в детской комнате милиции, ему на уроки вообще ходить не обязательно. Нагло мерцая своими красивыми кошачьими глазами, Толька ждал, что я оттолкну его, и тогда можно будет с полным правом меня как следует облапать. В ту зиму мальчишки только этим и занимались, юбки нам задирали, зеркальца к ботинкам пришнуровывали, чтобы, заглядывать между ног у поднимавшихся по лестнице девчонок, истошно кричали "у вас упало", лезли, хватали, в угол затирали. Меня, правда, побаивались – я была отчаянная. Оценив ситуацию, я отошла к учительскому столу, схватила стул и понеслась на прорыв. Редькина, как ветром, сдуло.
Меж тем после нашего с ним разговора стало вообще непонятно, как же это я раньше-то ничего про "Семнадцать мгновений весны" не слышала. Сгорая от нетерпения, я ждала второй серии, тем более, что Штирлица играл мой любимый князь Андрей из "Войны и Мира".
В казарме тоже только о нём и разговоров было.
– Виднай на мордочку. На Нойке Мордюковой женатай. Бабы говорили и сынок у них.
– Ври давай. Ён кальтурнай, а Нойка нашенская, из ткачих, толь с Дрезны, толь с Павлова Посаду. С ентой он, с Савельевой.
– Молчи громче. С какой Савельевой? Забыла про "Дело было в Пенькове"? Наш он, свойский, из деревенских, тока образованный.
К моему огромному сожалению, переполошивший всех фильм шёл по одной серии в неделю. В день очередного показа город вымирал. Такого не случалось и во время хоккейных матчей "наших" с канадцами. Даже пьяницы сидели по домам, уставившись в ящик, как нормальные люди. Чтобы сладить с нетерпением, я вытерла в доме всю пыль, начав, естественно, с пушистого экрана нашего старенького "Рекорда". Перед началом второй серии минуты казались часами. И вот по чёрно-белому экрану поплыли титры, за кадром зазвучал задушевный голос Кобзона, или Кобздона, как говорили в казарме, сердце моё сжалось – вот он Исаев, Штирлиц.
Я полюбила его с первого взгляда, в нём воплотилась моя стыдливая мечта об отце. Он был красив, умён, смел, вежлив. Он нравился мне и в домашнем свитере и в элегантной форме офицера СД, и в кожаном пальто, и даже в презираемой шляпе. Он носил мою фамилию, был родным и близким, но жил и работал в Германии, где даже во время войны ему в заказах выдавали колбасу "салями", а мы с мамой в мирное время её пробовали раз в жизни да и то в гостях. Он жил один в роскошном немецком доме, ездил на блестящем немецком автомобиле, от тягот разведслужбы отогревался душой в уютном немецком ресторанчике, а мы с мамой ютились в убогой комнатке казармы, ездили в переполненных автобусах, а в ресторанах отродясь не бывали, но этот факт я легко ему прощала. Не по собственной воле он в такой роскоши жил – родина велела. К тому же он страдал от одиночества. Немки – благопристойная красавица Габи и млеющая от материнской нежности к нему фрау Заурих не могли, как ни старались, скрасить его тоски по жене и родине. Мы с мамой тоже были страшно одиноки и изнывали от тоски по его любви, да и, что греха таить, по родине, существовавшей, где-то далеко от границы нашего города.
Актриса, игравшая жену Штирлица, очень похожа была на маму. Впрочем, внешность у неё была такой типичной, что похожа она была на всех советских женщин вместе взятых. И те всем миром были в него влюблены. Не было такой, которая не была бы тронута его заботой о стариках, беременных женщинах, сумасшедших учёных, которая не захотела бы броситься ему на шею только за то, что, в день Советской Армии, он клюкнул ради праздничка, и с одной-то рюмахи (трезвенник наш) окосел, да и пошёл по коврам зигзагами, а потом ещё и золой от собственноручно испечённой в камине картошки перемазался. Ах ты, Боже мой! А учёную тётку, как отвадил? Не послал куда подальше, как любой бы другой мужик на его месте, а мило так посоветовал пойти написать парочку формул.
Я до глубины души полюбила не только самого папу Штирлица, но и "его немцев" – Плейшнера и пастора Шлага. Как дочь превосходящего их брата по разуму, я испытывала к ним снисходительную нежность. Одного мне хотелось погладить по созвучной с фамилией плеши и уберечь от неминуемого несчастья, другого в знак благодарности за помощь просветить на счёт религии, и обоих, конечно, принять в родственники. Не было у меня настоящих дедушек, а тут сразу два, да ещё такие милые.
Да что простые немцы! Даже эсэсовцы в этом фильме не вызывали ничего, кроме симпатии. Разве что Клаус подгадил, но суки, как известно, есть везде. Актёров на роли фашистов подобрали самых любимых и обаятельных, а приодели как? Помните? Шелленберг шагает по лётному полю в длиннополой кожаной шинели с белыми отворотами. Стройный, спокойный, значительный. А Мюллер? Ну и что, что шеф гестапо, зато какой душка! Эк он яблочко-то с косточками ел, прям как вся наша казарма. Простой, из крестьян, а глянь, как по службе продвинулся.
После каждой серии все хором бежали в туалет и на кухню – чайники ставить. Коридоры оживлялись. Дети играли в войну, то и дело раздавалось: "Внимание, внимание. Говорит Германия, сегодня ночью под мостом поймали Гитлера с хвостом"; мужики курили, азартно обсуждая марки немецких автомобилей, достоинства и недостатки военной техники, бабы кучковались, на сей раз судача не о соседях, а о персонажах ненаглядного телесериала. Глаза их горели, на щеках играл румянец. Осуждали всех, кроме Штирлица, особенно радистку, которая, рожая, закричала "мама" и чуть не погубила операцию: "Ну чо орать? Подумаешь, ципа-дрипа, а как мы по пятеро и ни гугу?" и Плейшнера: "Бестолочь. Предупреждали ведь. Не-е, попёр не глядя. Вот и получил, интеллигент несчастнай". А как все обмерли, когда Мюллер произнёс свою знаменитую фразу: "Вас, Штирлиц, я попрошу остаться"?
В "едином порыве" пятьдесят с лишним лет прожившая на голодном пайке производственно-героических тем страна отдалась этому первому телевизионному шлягеру – незаконному сыну восточной идеологии и западной эстетики. Отдалась, с наслаждением съела, дочиста обсосала косточки деталей и отрыгнула в виде сотен анекдотов. Самым смешным в то время казался:
– Мюллер спрашивает: "Штирлиц, вы еврей?", тот автоматически: "Нет, – я русский".
В нём всех радовал как бы двойной юмор. Ведь Мюллера-то играл кто? Это модно было в те годы – доверять евреям роли фашистов в кино. Мне ли этого не знать. Через десять лет после того памятного просмотра "Семнадцати мгновений весны" мне довелось породниться с Кальтенбруннером, то есть выйти замуж за внучатого племянника актёра, игравшего его роль, но речь здесь не об этом.
После выхода "Семнадцати мгновений" никто никогда больше не называл меня "Исайкой-балалайкой". Раз и навсегда я стала "Штирлицем".
На переменах одноклассники осаждали:
– Ну Оль, в натуре, скажи, кто тебе Штирлиц-то?
И в натуре я отвечала.
– Отец.
Попробовали бы они со мной поспорить. За свою идеальную мечту я готова была любому харю начистить. Я так с ней сроднилась, что даже учителя смирились.
– Штирлиц, – с едва заметной усмешкой вызывали они к доске, – посмотрим, как ты оправдаешь доверие своего знаменитого родителя.
