Ирина Муравьева - Оттепель. Льдинкою растаю на губах
— Понравилось, — уклончиво ответил незнакомец. — Но я же сказал вам, что я не актер. Эскизы костюмов принес показать… Не знаю… Не примут, наверное.
— Работаешь кем?
— Я просто закройщик в одном ателье.
— Ты просто закройщик? — Она удивилась еще больше и даже приоткрыла рот. — Ну, скажешь ты тоже! Ты — просто закройщик? Ни в жисть не поверю!
— А вы — оператор?
— Я? Да, оператор. Я — Люся, — сказала она, широко улыбнувшись.
— Я — Саша Пичугин, но все зовут Санчей. — Вдруг у Пичугина порозовело лицо: — А этот, вон там, — не Георгий Юматов?
— Да, Жора Юматов. Тебя познакомить?
— Ну, что вы! Неловко.
— Чего там «неловко»! Юматов, ты занят?
Георгий Юматов приподнял стакан.
— Для вас никогда, синьорина Люсьена!
— Садись к нам. Вот это Юматов Георгий, а это вот — Санча Пичугин, мой друг.
И вдруг почему-то смутилась, замялась. Хотя была женщиной очень выносливой.
Глава 17
Один божий день отличается от другого не только погодными условиями. Совсем не тем он отличается, что восьмого, например, июня горело багровое солнце, а в ночь на девятое так полило, что утром в квартирах включили рефлекторы и холод настал на земле, будто осень. Бывают, если вы присмотритесь, целые куски времени — как будто бы смазанные, никакие. Поели вот утром яичницу. Ладно. Потом на работу поехали. Ладно. С работы домой — пора, стало быть, ужинать. Болела слегка голова, но прошла. Жена сидит в новом уродливом платье. Пусть носит, меня это все не касается. Луна поплыла сквозь тягучее облако. Ну, значит, и спать. Сновидений вам сладких. Но бывают такие полчаса, иногда даже меньше, когда все сгущается и нарастает. И люди затягиваются в воронку. А эта воронка и есть сама жизнь, ее непредвиденные обстоятельства.
Хрусталев никак не ожидал, что после того, как закончились пробы, к нему подойдет его «бывшая» и тут же попросит ее подвезти. Он не успел даже чертыхнуться, хотя сердце и подсказывало ему, что нужно избегать всякой близости с этой женщиной и даже в машине с ней вместе сидеть опасно и вредно. «Бывшая» при этом своим сиплым голосом успела, разумеется, напомнить, что он через час обещал своей дочери поехать в Серебряный Бор за корягами. Об этом он начисто, кстати, забыл, поскольку Марьяна ждала, чтобы вместе пойти на какую-то модную выставку. Хрусталев начал думать, что же теперь делать, но в эту минуту на улицу из проходной, очень возбужденные, вывалились Егор Мячин и этот его «Сен-Лоран» и сразу вдвоем устремились к машине.
— Какая удача! Ты нас подвезешь?
А сами уже на сиденье.
— А как же? Теперь вас не вытряхнешь.
— Нам только к метро, а уж дальше мы сами.
— А я размечтался, что дальше позволите!
Они промолчали, но не шевельнулись. Вот тут-то и начались те маленькие, но вполне законные неожиданности, которые так умело используются в искусстве, начиная от старинных водевилей и кончая современными художественными фильмами. Хрусталев, не проронив ни слова и только злобно покосившись два раза на скульптурные колени своей «бывшей», которые торчали из-под короткой юбки, остановил машину у входа метро «Кропоткинская». Нахальная троица поблагодарила его сквозь зубы и вылезла. Красный «Москвич» обогнул бульвар и затормозил у выхода, где пахнущая ландышами Марьяна ждала Хрусталева, надеясь пойти с ним на модную выставку.
Хрусталев, однако, казался мрачным и даже не улыбнулся. На нежный ее поцелуй не ответил.
— Я дочке своей обещал в лес пойти. Коряги нужны.
— Какие коряги?
— Ну, просто коряги. Она собирает коряги, ей нужно.
— А как же… Ведь мы же хотели на выставку…
Внезапно он почувствовал глухое раздражение. В конце концов, знает прекрасно, что он не один, что у него есть дочь и что ей, в конце концов, нужен отец! Еще как! При такой мамаше, которая только и знает, что делать аборт за абортом!
Марьяна посмотрела на его злое лицо и тут же смутилась:
— Конечно, иди! Раз ты обещал, так о чем разговор?
Он вздохнул с облегчением.
— Я завтра тебе позвоню, не грусти.
В горле закипали слезы, и, когда Марьяна спустилась по эскалатору, слезы уже тихонько катились по щекам — но робкие, слабые слезы, какие легко можно даже сдержать, когда видишь брата, и рядом Егора, и с ними высокую, статную женщину… Она побледнела. Рядом с братом и Егором стояла Инга, его жена. Та самая Инга, с которой ей так хотелось встретиться. Она ведь шептала тогда, в темноте: «Хочу ее только один раз увидеть! Хочу на нее посмотреть!» И вот она, Инга. Смотри на здоровье.
Слезы она сдержала и подошла к ним, веселая и даже, может быть, слишком веселая.
— Сестренка! Откуда?
— Я собиралась на выставку. Рядом совсем. Но дождик пошел, я решила: поеду на метро. И время себе заодно сэкономлю.
— Знакомьтесь, — сказал тогда Санча. — Марьяна.
— Актриса? Художница? — Инга прищурила глаза.
«Какая красивая! — подумала Марьяна. — Но мне ты не нравишься».
— Нет, я не актриса. Учусь на химическом. — Она улыбнулась высокой красавице.
— Я вас поздравляю, — сказала ей Инга.
— А с чем?
— С тем, что вы не актриса.
И все засмеялись.
— А знаете что? — вдруг сказала Марьяна и прямо в глаза посмотрела его жене. — Вы не хотите пойти со мной на выставку абстрактного искусства? Она только что открылась в мастерской моей подруги, вернее, в мастерской жениха…
— Хотела бы, но не могу. Ребенок пошел в лес коряги искать. С папашей пошел, что бывает нечасто. Вернутся голодные, нужно кормить.
— Да бросьте вы, Инга! — Егор покраснел. — Конечно, пойдемте! Ведь так интересно!
«Пойдешь, — Марьяна пристально смотрела в глаза его жене. — Пойдешь ты на выставку».
И Инга внезапно сдалась, подчинилась.
— Ну, ладно, пойдемте! Была не была!
На выставке было многолюдно, не протолкнуться. Жених подруги, а может быть, и не жених — слишком уж независимыми были его глаза, — дымя сигаретой, объяснял простакам, что такое абстрактное искусство. Лысый толстяк, попавший сюда, по всей вероятности, случайно, слушал его, гневно шевеля густыми, цвета кукурузного початка, бровями. В конце концов он не выдержал:
— Вот здесь вот написано: «Птица». А я напишу вам: «Горшок». И что? На горшок, кстати, больше похоже!
— А вы не пишите, — сказал ему Санча.
— А вы кто такой, чтобы мне запретить?
— Я не запрещаю, я просто советую. Раз все видят птицу, а вы вот горшок, так это, наверное, ваши проблемы?
— А вы, сопляки, пидирасы вы все! — вдруг взвизгнул толстяк. — Ишь ты, нарисовали! В лицо просто плюнули людям, и все! Ух, вы доиграетесь!
— Вы доиграетесь, — сказал тихо Санча и вдруг побелел. — Как вы нас назвали? А ну, повторите!
— Могу повторить. Пидирасы вы все!
Марьяна никогда не видела своего брата таким. Еще немного, и он ударил бы лысого прямо в лицо, он бы набросился на него, как барс набрасывается на свою жертву, в клочки бы его разодрал и пустил по ветру остатки бровей. Но брат не успел. Спутница лысого, с немного лоснящимся, хмурым лицом подхватила своего толстяка под руку и поволокла его к выходу.
— А ну их, Петяня, пойдем от греха! В милицию бы позвонить, пусть разгонят!
— Звоните, звоните! — сказал вслед жених. — У нас разрешение! Официальное!
Этот маленький, но красочный скандал развеселил всех четверых просто на удивление. Они шатались по выставке, дергая друг друга за рукава, чтобы никто ничего не пропустил, ахали и хохотали до колик. Им честно хотелось восхищаться, и как только лохматый жених с сигаретой обращал на них свой испытующий взор, они сразу же становились серьезными и замирали перед размазанными на полотнах «птицами», «любовью на лавочке» и «абрикосом». Именно перед «Абрикосом» Марьяна и улучила секунду, чтобы сказать его жене:
— Инга, мне бы очень хотелось вас увидеть еще раз. Вы завтра свободны?
— Я — завтра? Да вроде свободна. К себе пригласить не могу, там соседи. И дочка все время внимания требует.
— И я не могу вас к себе пригласить. Там бабушка, Санча… Давайте в кафе?
И договорились, в каком. На Арбате. Недавно открылось, и там подают какао в больших белых чашках, но только зовется оно «горячим шоколадом».
Марьяна так волновалась, что вылетела из дому в последнюю минуту, ужасаясь тому, как сильно она опаздывает. Почему она так опаздывает, было непонятно: начала собираться чуть ли не с самого утра, но все валилось из рук, все само куда-то пряталось от нее: и лифчик, и туфли, и шпильки, и бусы, а бабушка просила помочь ей на кухне, что-то подержать, слить, попробовать, достаточно ли соли, достаточно ли сахару, и она пробовала, дуя на ложку, и чмокала бабушку в ее сухую и нежную щеку, слегка пахнущую валерьянкой, потому что бабушка вечно волновалась за них с Санчей, вечно боялась, как бы с ними чего-то не стряслось, и поэтому с самого утра пила валерьянку… Она опоздала совсем ненамного. Инга, исключительной красоты женщина, его жена, сидела за столиком у окна, и немолодой официант с желтоватыми прилизанными волосами принимал у нее заказ. Увидев запыхавшуюся Марьяну, Инга весело помахала ей рукой, приподнялась и поцеловала ее так небрежно и артистически-непринужденно, словно они были сто лет знакомы.
