Ирина Муравьева - Оттепель. Льдинкою растаю на губах
У входа на «Мосфильм» она столкнулась с молодым человеком, одетым слишком изысканно не только для того, чтобы участвовать в пробах картины на сельскую тему, но даже для того, чтобы просто пройтись по любой из московских улиц, не говоря уж о том, чтобы потолкаться в московском метро или — еще того хуже — в московском автобусе. Несмотря на теплую погоду, длинная и стройная шея молодого человека была обмотана легким серо-зеленым шарфом, а черный и скользкий немного пиджак застегнут был наглухо. Этого слишком уж изысканного товарища с нескрываемым восхищением разглядывала Люся Полынина, на спине у которой даже ее нескладная мальчишеская ковбойка, казалось, привстала вся от удивления.
— Вам к кому? — выспрашивала Люся Полынина, задерживая свой простодушный взгляд на легком и шелковом шарфе. — На пробы чего?
— Меня пригласил Егор Мячин.
— На роль гармониста? — Люся расхохоталась от всей души.
— Нет, я не актер. Он хочет, чтобы я стал художником по костюмам в его этой новой картине. Ну, как ее? «Девушка и бригадир».
— Тогда поняла. Ждите здесь. Пойду попрошу, чтобы сделали пропуск.
Заметила Ингу.
— Ты тоже на пробы?
Инга решила беречь голос и только кивнула.
— Дела! Ну, твой Хрусталев удивится!
— Он уже давно не мой Хрусталев. Ты, Люся, забыла: не мой восемь лет.
«Не мой. Чей теперь?»
Хрусталев возился с аппаратурой и стоял к ней спиной, но, как только она появилась в павильоне, немедленно повернулся, словно его прошибло электрическим током.
— А ты здесь откуда?
— Я, Витя, актриса, не знал, да? Меня пригласили на пробы.
— Ты что, председателя хочешь сыграть? Ирину, короче?
— А что здесь такого?
— Да это ж деревня! Платок, сапоги! Свинья лежит в луже, коровы мычат… А тут ты… на шпилечках…
У нее опять — теперь уже окончательно — пропал голос. Значит, все-таки на нервной почве. Увидела вот Хрусталева, и все: колотится сердце, и голос пропал. Вот так бы взяла и своими руками…
— Отстань от меня, Хрусталев! Отвали!
Он расхохотался.
— Дорогая, ты выражаешься как законченный рецидивист. Это может помочь. Вот так и веди свою роль. И будет успех, гарантирую. Будет! А Мячин тебя уже видел?
— Сказала, он занят.
Мячин был не просто занят. Он был ошеломлен. Они с Будником рассматривали папки, принесенные Санчей. Там были эскизы костюмов. Мозги у Егора работали быстро. Он уже понял, что с такими костюмами никакой серьезной картины про колхозную жизнь не снимешь. Зато эти костюмы предлагали целый, отдельно существующий и самодостаточный в своей художественной ценности мир. Они предлагали иную вселенную, не только не знакомую простому советскому человеку, но и враждебную ему, поскольку советский человек рос и воспитывался на том, что есть мораль советского человека с ее одеждой, прическами, понятиями о добре и зле, воспитании труженика и опять-таки простого советского человека, который — если он смотрит комедию, где все происходит в советском колхозе, — то должен увидеть там пестрые платьица, косыночки алого чистого цвета, простую косичку и белую кофточку, «ах, где ты, ромашка моя». А здесь, на этих принесенных художником Александром Пичугиным листах, были вариации на тему французского модельера Ив Сен-Лорана. Ватники, напоминающие слишком большие пиджаки с подкладными плечами, мышиного, очень красивого цвета, широкие юбки с цветком из капрона, который держался на юбке, как бабочка, вцепившаяся в золотистую ткань, и кепочка в клетку, и синий сапог на тонкой ноге председателя-женщины. Короче, черт знает что, но отрываться не хотелось от этих эскизов. У Мячина просто язык отнялся, а Будник рассматривал листы с видом человека понимающего, завидующего, но, главное, одобряющего столь неожиданный и смелый подход.
— Ну, Санча! Даешь! — присвистнул, наконец, Мячин. — Я это беру!
— Подождите, Егор Ильич, — солидно пробасил Будник. — Еще худсовет есть в наличии.
— Но я — режиссер. Я за все отвечаю, — и Мячин задрал свой мальчишеский нос.
— Все вместе ответим, не переживайте, — примирительно пробормотал Будник, взявший за правило никогда не перечить режиссеру.
Мячин куда-то побежал, и голос его уже слышался на другом конце площадки, где нужно было объяснить главному осветителю Аркаше Сомову его сегодняшнюю задачу. Инга перехватила режиссера, когда он бежал обратно, весь красный и взмокший.
— Я не могу говорить, — просипела она, показывая на горло. — А петь и подавно. Нельзя ли мою пробу перенести?
Сначала он схватился за голову, потому что был молод и совсем не умел владеть собой, потом просиял:
— Это то, что нам нужно! Идемте, я вам объясню, вы поймете!
Съемки начались минут через сорок. Декорации были сделаны наскоро, и поле с огромными початками кукурузы налезало на колхозный дом, ставни которого были свежего, немного как будто кровавого цвета. Егор Мячин сидел в небольшом кресле, на котором было написано «режиссер», а рядом, но несколько все-таки впереди по отношению к его креслу, раскинулся пляжный шезлонг, на спинке которого тоже было написано «режиссер», и в нем, улыбающийся и приветливый, лежал все еще поврежденный Кривицкий.
— Ну, все, начинайте! — сказал Егор Мячин.
Перед колхозным домом, на который сбоку налезали золотые початки кукурузы, расположились двое: Геннадий Будник и сидящая на ступеньках Инга Хрусталева, горло которой было демонстративно обмотано толстым платком.
— Я был молод, дерзок, глуп, — звонко запел Будник, — я надеялся на чудо! Ты же мне дала отлуп, и уехал я отсюда! Я уехал навсегда! Я забыть тебя пытался! Не влюблялся никогда! Нецелованным остался!
— Эх, тут бы вместо «нецелованным» другое бы слово пришлось очень кстати! — пробормотал себе под нос Хрусталев. — Не умеют у нас сценарии писать. Ведь вот кукурузу растят, да какую! А как поглядишь на сценарий, так — дрянь! Сейчас моя «бывшая» всем вам покажет!
Но «бывшая», то есть Инга, не собиралась ничего показывать. Она не запела, в пляс не пустилась, а только горько посмотрела на Будника и принялась ощипывать какую-то весьма фальшивую ромашку, беззвучно шевеля губами.
— Молчишь? Презираешь меня? — воскликнул Будник. — Ну, что ты все время молчишь?
— Молчу, потому что с утра пропал голос, — просипела колхозница. — Платок-то заметил? Совсем не могу говорить!
— Прости меня, Ирочка! Ира! Прости! Да я же тебя, Ира, с детства люблю! Зачем мне Маруся? И свадьба зачем?
Инга развела руками и опять просипела совсем уже что-то невразумительное. При этом из глаз ее хлынули слезы, от чего любому дураку должно было стать понятным, что ей бы хотелось сейчас объяснить и врезать ему правду-матку, но голос… Будник опустился было рядом с ней на ступеньку и чуть не схватился за эту ромашку своей далеко не рабочей рукой.
— Иди ты! — Она запылала, вскочила. — К Марусе иди! Там тебя заждались!
Мячин захлопал в ладоши:
— Снято! Снято! Что скажете, Федор Андреич?
— Федя! — из глубины души ахнула Регина Марковна. — Да что тут сказать? Худсовет разве примет?
— Я уговорю, — властно произнес Кривицкий. — Он примет. И даже «спасибо» нам скажет. А ты иди в жопу, Регина. Без паники.
Перед самым обедом Мячин подскочил к Кривицкому с папками эскизов.
— Федор Андреич, вы только взгляните! Вот наши костюмы. Другие нам не подойдут, это ясно.
Проголодавшийся Кривицкий вынул из кармана две баранки, одну протянул стажеру. Егор откусил половину.
— Вы видите? Это же класс! Это же…
— Прожуйте, прожуйте, а то ведь подавитесь, — пробормотал Кривицкий, разглядывая эскизы. — Да, класс. Телогрейка-то, а? Хоть в ней по Парижу гуляй! Вот ты там ведь не был, Егор?
— Нет. Откуда?
— А я побывал… — По лицу Кривицкого разлилось радостное недоумение. — Да, я побывал. С Министерством культуры. И это, скажу тебе, сказка, Егор! Два года прошло, а забыть не могу! Как бабу какую! Не вру ни минуты!
— Так, значит, меняем художника, да?
Радостное недоумение сменилось гневом:
— Как это «меняем»? А Ольга Филипповна? Ты что тут интриги плетешь? Не получится!
— Но, Федор Андреич, вы сами сказали…
— Чего я сказал? Да, сказал! Хорошо! Эскизы хорошие, вот что сказал. А больше я ведь ничего не сказал! И не интригуй тут! Не выйдет, ты слышал?
Люся Полынина зашла в «стекляшку» и столкнулась там с тем самым парнем, которому утром пришлось заказать пропуск. Она видела, как он крутился потом на пробах с огромной папкой, но зачем крутился и что было в этой папке, не знала.
— А! Ты! — радостно сказала бесхитростная Люся, которая с раннего детства ко всем обращалась на «ты». — Как дела? Понравилось тут, на «Мосфильме»?
— Понравилось, — уклончиво ответил незнакомец. — Но я же сказал вам, что я не актер. Эскизы костюмов принес показать… Не знаю… Не примут, наверное.
