Юрий Арабов - Чудо
– Свердловск не принимает, Никита Сергеевич, – сказал ему командир корабля. – Будем садиться на военный аэродром Чкалов-8.
– Сажай скорее, – махнул рукой Первый секретарь. – А далеко ли отсюда до Свердловска?
– Километров триста. Может, чуть меньше.
– Триста?.. Это и на электричке доехать можно...
Бормоча что-то себе под нос, Хрущев возвратился на место.
– А все-таки ты не ответил на мой вопрос, Валериан, о преимуществе социализь ма, – сказал он помощнику, пристегиваясь ремнем. – И молитв никаких не знаешь?
– Не знаю, – откликнулся тот.
– Ну а «Манифест коммунистической партии» хотя бы помнишь?
– Местами, – уклонился тот. – «Пролетариату нечего терять кроме своих цепей... А завоевать он может весь мир».
Самолет в это время провалился в яму. Показалось, что за спиной выросли крылья, но эти крылья почему-то увлекали вниз. Машина резко пошла на снижение.
– Так и будем молиться... «Пролетариату нечего терять кроме своих цепей...» Поможет ли? – Хрущев закрыл глаза и втянул голову в плечи. – «А завоевать он может весь мир... А завоевать он может весь мир...»
Он вспомнил про судьбу своего старшего сына, который был военным летчиком и погиб, наверное, так же страшно, безвестно и глупо.
Пол под ногами затрясся. Салон заходил ходуном. Казалось, что самолет разламывается на куски...
2
Винты докручивали свои обороты. По бетонной полосе молотил дождь. Никита Сергеевич, слегка пошатываясь, в кожаном плаще и нелепой шляпе горшком спустился по короткому трапу вниз.
Голова кружилась так, будто рядом взорвался немецкий фаустпатрон. Он повидал их в избытке на войне, когда выезжал на передовую. И если бы его спросили, какое главное чувство в окопах, то он бы ответил, не задумываясь: страх. И еще – неразбериха. Строчит пулемет, и любому кажется, что пуля летит именно в него. От этого холодеют конечности и голова становится абсолютно полой. Ты весь живешь солнечным сплетением, в котором именно и гнездятся страх, паника, ужас, никем и ничем не контролируемое безумие. А потом, когда все заканчивается, когда земля перерыта и перелопачена снарядами, будто гречневая каша ложкой, тогда выясняется, что страх был напрасным, что пуля не долетела до тебя, а попала в твоего товарища. И хоть жалко его всегда, своего товарища, но низкая радость от собственной уцелевшей жизни все-таки громче. И от этого в итоге становится очень гадко. Кто из писателей описал этот страх? Таких Хрущев не знал. Виктор Некрасов? Этот мог бы, но ему, конечно, не дали. Или метод социалистического реализь ма не подходит для описания страха и неразберихи, особенно военной? Нужно пробовать, так я думаю, пробовать и дерзать. А потом уж мы разберемся, допускать ли это до социалистической печати или нет.
Валериан Григорьевич нес над ним раскрытый зонт, но не поспевал из-за ватных ног, и голова Хрущева все время оказывалась под дождем.
У трапа их уже ожидали трое секретарей из местного горкома КПСС, перепуганных, бледных, с трясущимися губами. За ними стояли две черные «Победы» и милицейская машина.
Никита Сергеевич недовольно посмотрел на «Победы» и бросил сквозь зубы:
– У вас что, даже ЗИМов нет?
– Не водится, Никита Сергеевич, – прошептал секретарь горкома еле слышно, широко раскрывая рот, как рыба. – Не положено по штату.
– И куда же это я попал? – Хрущев тоскливо посмотрел на небо.
Оно было похоже на вывернутую наизнанку овчину и, как обычно, молчало. А если уж говорило, то только громом.
– Гречанск... Никита Сергеевич! – объяснил еле слышно горкомовец.
– Гречанск? – удивился Хрущев. – Ты про такое слышал? – спросил он у своего помощника.
Тот загадочно промолчал.
– Гречанск – это хорошо, – сказал Никита. – Но за «Победу» для первого лица партии Иосиф Виссарионович расстрелял бы вас на месте!
Один из местных секретарей покачнулся, но его поддержали.
– Репрессий захотели? – спросил их душевно Хрущев и сам себе ответил: – Не будет вам репрессий. С нарушениями социалистической законности покончено навсегда. Куда садиться?
Секретарь горкома безмолвно открыл дверцу «Победы». Хрущев и его помощник бухнулись на заднее сиденье. Никита Сергеевич вытащил из кармана пальто носовой платок и обтер им мокрое лицо.
Он знал эти маленькие города. Чем больше в них было начальства, тем меньше просматривался хоть какой-то толк. Эти прыщики на земле, всегда готовые прорваться гноем, что с ними делать, как удержать от гибели и дегенерации? «Укрупнять, – сказал он сам себе. – Чтобы духу не было этой местечковости. Города-гиганты, наполненные молодежью. Крупное машинное производство, как писал Карл Маркс. Только так мы выберемся из нужды».
– Ты кто? – требовательно спросил он у шофера.
– Я – Сиделкин, – отозвался шофер трясущимся голосом.
– Вези нас скорее отсюда, товарищ Сиделкин! – душевно посоветовал ему Хрущев.
Мотор у машины взвыл, и «Победа» быстро отъехала от уставшего в пути самолета.
– Гречанск... – задумчиво пробормотал Первый секретарь. – Что у нас было по Гречанску, Валериан Григорьевич?..
– Сейчас и не припомню, – уклонился помощник от ответа.
– А ведь что-то было... – сказал сам себе Хрущев и добавил с тоскою: – Первобытные нравы... А ведь тоже – советская земля!
Цокнул зубом и тяжело вздохнул, ощупывая несвежую обшивку дверцы. Рука его обнаружила небольшую дырку в сиденье под собой. И эта дырка его еще сильнее насторожила.
Возможно, это была не дырка, а нора, в которой таился мелкий хищный зверек, готовый оттяпать если не руку, то палец. И дыра была не в обшивке, а в памяти. Сталин, например, ничего не забывал. Только на одном заседании Политбюро, когда голова у вождя начала сдавать, он вдруг попросил выдвинуть Пятакова и Сокольникова на руководящие должности. Было это после войны, и трупы обоих, расстрелянных в подвалах Лубянки около десяти лет назад, давно истлели и слились с землей. Но случилось это со Сталиным лишь раз. А он, его наследник, стал забывать частенько о всяких хищных хорьках, сидевших до поры до времени по своим норам.
«Гречанск, – повторил про себя Хрущев. – Ведь что-то же было?..»
3
А ночью приснился ему голос. В нем не было, пожалуй, ничего сверхъестественного, он, скорее, отвечал на дневные мысли, только легкий кавказский акцент слегка настораживал и пугал.
«Ты хочешь знать, в чем преимущество социализма? – спросил голос с приятными восточными модуляциями. – Преимущество его – в народе, который его терпит и считает своим. Больше ни в чем». «Хорошо, – ответил ему во сне Хрущев. – С этим я согласен. А как с капитализь мом? Будет ли народ его терпеть, если он когда-нибудь возвратится?..» «Будет, – подтвердил тот же голос. – Если наша партия его введет и поддержит».
Молния расколола надвое черное небо. Гром ударил так, что затряслись стекла.
Хрущев сел в постели и включил настольную лампу. Часы на столике показывали половину третьего ночи.
– Гречанск... – сказал он сам себе. – Вспомнил!..
Озарение пришло неожиданно. Короткий некрепкий сон освежил усталую голову и освободил в ней место для последующих мыслей и действий.
Хрущев накинул на плечи казенный халат, нервно запахнул его на груди, вышел в прихожую и требовательно постучался в соседнюю комнату.
– Валериан Григорьевич, открой... К тебе можно?
Не дождавшись ответа, сам приоткрыл дверь, которая оказалась незапертой.
Его помощник в ночной рубашке до пят склонился над разобранной постелью, что-то внимательно рассматривая и приставив зажженный ночник к простыне.
– Я вспомнил, – сказал ему Никита. – Деятельность антисоветской сектантской группы... Вот что такое Гречанск!
– Не думаю, – сдержанно ответил помощник, рассматривая пододеяльник сантиметр за сантиметром.
– А что ты себе думаешь, Валериан?
– Думаю, что клопы, – ответил тот.
– Ну да, клопы... – согласился Хрущев. – И они тоже – политический вопрос!.. Да вот же они, гады!.. Лови!..
Он ловко поддел кого-то с простыни и раздавил пальцами.
– А ты неженка, – сказал Первый секретарь своему помощнику. – Эти твари даже в землянках и блиндажах водились, не то что в гостиницах. Я на Киевском фронте вставал весь искусанный. Только керосин помогал. Протрешь кровать керосином и на керосине спишь.
– Но сейчас-то не война, – напомнил ему Валериан Григорьевич.
С этим вопросом было сложно. Война действительно отшумела одиннадцать лет назад, но существовал Запад, и из-за него, чисто географического понятия, все превращалось в битву – за урожай, за умы людей, за социалистическое искусство и литературу. Эта война не слишком вдохновляла Хрущева. И на только что прошедшем съезде он выдвинул небесспорный для него самого тезис о мирном сосуществовании двух систем. Выдвинул под влиянием таких людей, как Валериан, который в одном кармане таскал партийный билет, а в другом – Эриха Марию Ремарка. Его Никита Сергеевич не читал и читать не собирался. Более того, никак не мог взять в толк, как у мужика может быть женское имя Мария. Он иногда подкалывал Валериана Григорьевича: «Ну как там твоя Машка? Всю ли дочитал или еще немного осталось?» Валериан молчал и дулся. А однажды вдруг сказал, как во сне, что Восток и Запад – всего лишь географические понятия. Не будет одного, исчезнет и другое. Исчезнет все, когда геометрия пространства сольется в единую плотную точку. Он был философ, этот Валериан Григорьевич, еще помнивший заветы красной профессуры и ее вдохновителя – неутомимо-терпимого ко всему Бухарчика, лояльного к Сталину и репрессиям в том числе.
