Цянь Чжуншу - Осажденная крепость
— Да, задатки у нее большие! Держит при себе с десяток молодых людей и вертит ими, как хочет. — Разочарование, отразившееся на лице Фана, доставило Су горькое удовлетворение. — Не думай, что она наивна, у нее в голове тысячи всяких козней! И, знаешь, я уверена: если у девушки, едва ставшей студенткой, на уме одни любовные приключения, из нее ничего путного не получится. Откуда взять время на учебу, если дни напролет проводить с парнями? Кстати, помнишь, вместе со мной учились Хуан Би и Цзян Мэнши? О них давно ни слуху ни духу.
— Ты ведь тоже пользовалась успехом. Впрочем, у тебя был такой гордый вид, что я не смел подойти поближе, любовался издали.
Су явно повеселела и продолжала вспоминать студенческие дни. Фан понял, что серьезного разговора к нему у нее нет, и стал прощаться:
— Тебе ведь идти с матерью в гости.
— Никуда мне не надо идти. Это я хотела наказать Синьмэя за грубость и зазнайство.
— Ты слишком добра ко мне! — смутился Фан.
Су бросила на него взгляд и опустила голову:
— Иногда мне действительно не стоило бы быть такой доброй…
Все не произнесенные ею нежные слова устремились к Фану в надежде, что он выговорит их. Фан, однако, говорить не собирался, но и долго молчать было неловко. Он погладил тыльную сторону ладони Су. Та отдернула руку и тихо сказала:
— Иди, а завтра приходи пораньше. — Она проводила Фана до дверей и, когда он спускался по лестнице, окликнула его. Он обернулся. — Нет, ничего. Просто я смотрю на тебя, а ты бежишь, даже не обернешься. А я-то, глупая… Так приходи пораньше.
Оказавшись на улице, Фан почувствовал себя частью хозяйничающей в городе весны, а не сторонним ее наблюдателем, как два часа назад. Земля, казалось, плыла под его ногами. Лишь два вопроса не давали ему покоя. Во-первых, зачем это он прикоснулся к ладони Су, зачем сделал вид, будто не понимает скрытого смысла ее слов? Слишком мягкий у него характер, вечно боится обидеть женщин, потворствует им. Впредь надо быть честнее, не изображать того, чего нет. Во-вторых, если у Тан так много приятелей, может быть, у нее есть и любовник? В гневе Фан обрушил удар трости на придорожное дерево. Тогда лучше сразу отступиться. Вот будет стыд, если его отвергнет несовершеннолетняя девица! В таком состоянии духа он вскочил в трамвай. На соседней скамье нежно ворковала молодая парочка. У парня на коленях лежала стопка школьных учебников, у девушки, видимо, тоже были книги, но завернутые в оберточную бумагу с портретами кинозвезд. Ей было лет семнадцать. На лице у нее застыла маска, изготовленная из смеси пудры, крема и помады. Фан подумал, что Шанхай не зря считается центром цивилизации — даже за границей не часто увидишь, чтобы школьницы так разрисовывали свой фасад. Правда, эта девушка размалевалась уж слишком откровенно — лицо ее совершенно утратило свой естественный цвет. И еще ему пришло в голову, что женщина уделяет особое внимание своей внешности, когда у нее появляется мужчина и она по-новому оценивает свое тело, или когда она ощущает потребность в мужчине и старается всеми силами привлечь к себе внимание. Но ведь Тан Сяофу не украшает себя — значит, она и не думает о мужчинах. Он нашел это свое заключение очень глубоким и логичным и мысленно добавил к нему латинское Q. E. D.[60] От радости он не мог усидеть на месте. Трамвай еще не остановился, а Фан уже соскочил с подножки и едва не расшибся — к счастью, успел ухватиться за столб. Он перепугался, ободрал руку, и вдобавок ко всему его еще отчитал вагоновожатый. Дома, смазывая руку йодом, он подумал, что виновница его несчастья — Тан и что с ней придется свести счеты. И едва он вызвал перед собой ее образ, боль утихла. Он был далек от мысли, что легкомысленный прыжок с подножки мог быть возмездием за неосторожное прикосновение к руке Су.
На следующий день, придя к Су, он застал у нее Тан, а сразу вслед за ним явился и Чжао.
— О, господин Фан вчера ушел позже, а нынче пожаловал раньше других — видимо, работа в банке сделала его столь дисциплинированным.
— Ну, что вы! — Фан хотел было сказать, что ранний уход и поздний приход Чжао — расхлябанность чиновника из казенного учреждения, однако сдержался и даже доброжелательно улыбнулся задире. Тот не ожидал, что его выпад будет принят с таким смирением — как будто он нанес удар в пустоту. Тан посмотрела с откровенным недоумением. Су тоже удивилась было, но быстро сообразила, что это — великодушие победителя. Хунцзянь знал, что он любим, и перестал обращать внимание на уколы Чжао.
Вскоре пришли и супруги Шэнь. Пока все представлялись друг другу, Чжао выбрал себе место поближе к Су, супруги поместились на диване, а Тан — на вышитом пуфе между ними и Су. Оставшись в одиночестве, Фан сел с краю, рядом с госпожой Шэнь, и сразу в этом раскаялся. От этой дамы на него пахнуло, как изящно выражались древние китайцы, духом «рассерженного барана» (древние римляне называли это olere hircum[61]). Смешанный с ароматом пудры и одеколона, он вызывал у Фана тошноту, закурить же, чтобы перебить запах, Фан не решился. Сразу видно, что из Парижа, думал он. Привезла сюда целую «симфонию запахов» парижского рынка. Воистину, Париж — это целый мир: именно там он впервые встретился с Шэнями, а здесь пути их снова сошлись.
Госпожа Шэнь была невзрачна, зато крикливо одета. В темных мешках под глазами она, видимо, как в термосе, хранила горячие слезы. Окрашенная губной помадой слюна оставляла на ее темно-желтых зубах кровавые следы, как на обложке детективного романа. В свою речь она то и дело вставляла французские восклицания вроде: «Tiens! O, la, la!», изгибаясь при этом всем телом, причем каждое движение усиливало исходивший от нее запах. Фану не терпелось сказать ей, что для разговора достаточно рта и что от подобных изгибов может сломаться позвоночник.
По отвислой нижней губе господина Шэня можно было легко догадаться, что он страдает словесным недержанием. Сейчас он рассказывает о том, как ему сплошь да рядом удавалось пробудить у французов сочувствие к Китаю в его войне с Японией:
— После эвакуации Нанкина многие во Франции говорили, что с Китаем покончено, а я им отвечал, что в первую мировую войну их правительство тоже уезжало из Парижа, а победили все-таки французы. Им нечего было возразить!
Правительство и то может переехать в другой город, подумал Фан, а он не решается пересесть в другое кресло…
Чжао Синьмэй изрек с видом ценителя:
— Удачный ответ! Почему бы вам не написать на эту тему статью?
— Вам не приходилось видеть зарубежные корреспонденции моей жены в «Шанхайском вестнике»? Там рассказано об этом диалоге, — несколько разочарованно произнес господин Шэнь.
— Ну, стоит ли вспоминать об этом? Кого могли заинтересовать мои статейки! — деланно засмеялась госпожа Шэнь, сделав мужу знак рукой.
— Как же, как же, я читал! Вот теперь вспомнил, что там действительно говорилось о переезде правительства…
— А мне не довелось, — сказал Фан. — Как называлась корреспонденция?
— Вы, философы, заняты вневременными проблемами, где уж вам читать газеты! А название… Вот только что в голове вертелось… — Чжао, разумеется, в глаза не видал той корреспонденции, но не хотел упустить случая уколоть Фана.
Су пришла ему на помощь:
— Хунцзянь был тогда, наверное, в провинции, у родных, и не мог видеть шанхайских газет. Корреспонденция называлась «Письмо сестрам-соотечественницам» и была помещена в рубрике «Птица-вестник из Европы в Азию, проливающую свою кровь». Я не ошиблась, госпожа Шэнь?
— Верно, верно! «Письмо сестрам-соотечественницам», «Птица-вестник…» Как звучно! И какая у тебя память, Вэньвань! — захлопал в ладоши Чжао.
— Недаром все говорят о ваших талантах! Запомнили даже такую безделицу, — заскромничала госпожа Шэнь.
— По-настоящему хорошие вещи не приходится запоминать, они сами остаются в памяти.
— Госпожа Шэнь писала эту статью для женщин, так что «брату-соотечественнику» простительно не читать ее, — сказала Тан, обращаясь к Хунцзяню. Тот парировал:
— Да и таким девушкам, как вы, тоже необязательно — ведь госпожа Шэнь обращалась к «сестрам», а не «племянницам» и не к «внучкам».
Как бы извиняясь за свою забывчивость, Чжао наговорил госпоже Шэнь любезностей и добавил, что Китайско-Американское агентство печати собирается выпускать издание для женщин, в котором она могла бы сотрудничать. Это еще более расположило супругов Шэнь в его пользу. Слуга отодвинул занавес, отделявший столовую от гостиной, и Су пригласила гостей к столу. Фан почувствовал себя преступником, которому вышла амнистия. После чая он поспешил занять место рядом с Тан. Госпожа Шэнь без умолку говорила о чем-то Чжао. Фан заметил, что у того насморк, каковое обстоятельство и помогало ему выдерживать соседство собеседницы. Господин Шэнь вел с Су разговор о том, чтобы она попросила отца — Шэнь величал его «дядюшкой» — подыскать ему приличное место в Гонконге. Фан решил воспользоваться благоприятной обстановкой и тихо спросил Тан:
