Яков Арсенов - Тринити
Кителя, шинели, матрешки с лицом кандидата Макарова и личиком Насти уплывали эшелонами, шли влет портреты и скульптуры с изображением ставшей гиперпопулярной политпары. Торговые ряды на Арбате выперло в переулки и на Смоленскую площадь, в районе которой пришлось перекрыть движение по Садовому кольцу. С патрульного вертолета, контролирующего трафик, все это торжище походило на многолапого крокодила с пастью в районе ресторана «Прага».
В связи с нарастающим ажиотажем было принято поспешное решение о принятии России в ВТО.
Старый Арбат, как средоточие и центр мировой торговли, кишел поделками и подделками в стиле под Макарона. Здесь сегодня формировалась мода на ближайшие четыре года.
После съемок настала пора посетить строящуюся ферму красоты, затеянную Пересветом. Шарлотта Марковна, поначалу воспринявшая в штыки предложение стать старшим фермером на социально значимом объекте, со временем согласилась и теперь не могла себя и представить вне новой заботы. Артамонов был прав — своих надо тащить до конца.
Кандидат Макаров, Решетов, Матвеев, Артамонов и ваш покорный слуга, прогуливаясь по окрестностям фермы, напоролись сначала на вокзал без железной дороги, который Владимиру Сергеевичу привиделся когда-то в его первых озарениях, а потом подошли вплотную к психиатрической больнице. Они посетили некоторые палаты, поговорили с главным врачом.
— Не совсем удачное место для агитации, — заметил главный врач. — Наши пациенты абсолютно аполитичны.
— Мы здесь по вопросу оказания негласной шефской помощи, — сказал Владимир Сергеевич. — Строим по соседству ферму милосердия.
— Ах, так это вы! А то мне говорили, какой-то с того света все это затеял. Тогда милости просим, — сказал главный врач. — От помощи не откажемся.
— У вас тут, насколько мне известно, должна находиться одна пациентка, — сказал главврачу Решетов. — Ирина Рязанова. Мы не могли посетить ее.
— А кто вы ей будете? — спросил врач.
— Мы учились вместе, — ответил Решетов.
Врач вызвался сопровождать. Мы переместились из кабинета в корпус, выходящий окнами в поле, и зашли в просторную палату. В центре пространства сидели молодые красивые женщины и распутывали клубки шерстяных ниток. Решетов сразу узнал Ирину. Она совсем не изменилась — была такой же молодой, одинокой и красивой. Время не тронуло ее. Она смотрелась такой же двадцатилетней студенткой-дипломницей. В ее руках не хватало лишь кленового листка. Решетов едва совладал с собою.
— Ну, здравствуй, Иришка! — сказал он и продвинулся к ней, чтобы взяться за руки.
Ирина заметно заволновалась и посмотрела на Решетова, как на клубок ниток, который уже не распутать. Будто в ее памяти уже давно не существовало такого пункта и не было даже зарубок на эту тему. Незнакомые образы вошедших смутили больных.
— Не волнуйтесь, это свои, — успокоил их главный врач.
— Артамонов, — подвел его Ирине Решетов. — Помнишь, он передавал тебе сборник анекдотов. А это Владимир Сергеевич Макаров — он баллотируется в президенты. А это писатель, — на ходу представил он меня, — а это Мат…
Ирина напряглась, и всем показалось, что она что-то вспомнила. Она встала от работы и рассказала несколько анекдотов. Потом к ней со своими короткими историями присоединились подруги. Анекдотам не было конца. Их поток прервало приглашение обитателей больницы на обед — звякнул колокол на храме. Все работницы без откланивания отправились в столовую.
Уходя, Ирина передала Решетову тетрадь со стихами. Он пробежал глазами несколько строф.
Ты приедешь потом в этот город. Негаданно.
Ровно двадцать пройдет не подвластных забвению лет.
Вздрогнешь ты под моими глазами-нагайками.
И едва устоишь на земле.
Нас опять приютит тот же домик, похожий на улей.
Восстановится все — от свечи до отрывков стихов.
Мы доступнее будем на двадцать сгоревших июлей.
Холоднее и дальше — на двадцать снегов.
Вновь свеча догорит, и нас выманит из дому полночь.
Безутешно под мост будет рваться шальная вода.
Нас бедою обдаст та же самая «скорая помощь».
Ты уйдешь до утра…
А сейчас ты уйдешь навсегда.
И приедешь потом в этот город. Негаданно.
Выходит, она знала, что с годами я смирюсь и явлюсь, подумал Решетов. Он отошел в сторону, обхватил руками березу и прижался к ее непродавливаемой многолетней коре своей блестящей головой. Он мозжил дерево и лбом, и костистыми кулаками, подыскивая точку на противоположной стороне ствола, куда бы направить удар, но безутешно понимал, что даже его натренированные руки не достанут до сердцевины. К любви неприменимы принципы карате. Оно помогает, когда надо выжить без любви, пережить любовь.
Решетов прочитал второй стих.
Как мы горели, милый мой, январь
Вовек такого пламени не видел.
Любой бы позавидовал янтарь
Моим глазам, горящим и невинным.
А, собственно, что было сожжено?
Скрипел мороз и снег вокруг не таял.
Мы просто были мужем и женой,
Скрывали нашу маленькую тайну.
Мы жили, не ссылаясь на весну,
Которая придет и все расставит.
Но вышел срок, и ключ пришлось вернуть,
И мы с тобой встречаться перестали.
Уверив я тебя, а ты меня,
Что все пройдет и новое нагрянет.
Но истина в обличии огня
Теперь лишь обозначилась наглядно.
Мы ночью просыпаемся, крича,
И бьемся над одной и той же мыслью:
Как вынесли тогда слова «прощай!»
Всю огненность вмещаемого смысла?
Как мы могли додуматься, что мы,
Влекомы были жаждою слепою?!
Нет, тот огонь, что грел нас средь зимы,
Стоит, пожалуй, наравне с любовью.
Как мы горели, милый мой! Январь
Уже давно отпепелил снегами.
А дни текут, проходят, как слова,
Которым никогда не стать стихами.
— Мне нравится здесь, — сказал Владимир Сергеевич, — отрешенность и спокойствие. — Но, покинув территорию больницы, признался: — Анекдоты про сумасшедших, рассказанные ими самими, внушают беспокойство, поскольку вполне разумны.
— Если бы ситуация позволяла, — отрешенно произнес Решетов, — я бы забрал ее к себе на всю оставшуюся жизнь. Я испробовал все варианты, все модели — бесполезно. Дальше предсердия не прошла ни одна!
— А ты наплюй на ситуацию, — посоветовал ему Владимир Сергеевич. Своих любимых надо забирать и вытаскивать, где бы и в каких условностях они ни находились!
— Так и сделаю, — сказал Решетов. — Я верну ее. Мы с ней будем жить. Вот послушайте, как она обо мне пишет: — И он передал мне тетрадь, чтобы я озвучил очередное стихотворение, потому что сам уже просто не мог. Я начал читать.
Ранним утром, когда еще
лунный свет не погас,
я ищу тебя памятью
своих стонущих глаз,
а когда завершается
утром начатый круг,
я леплю тебя памятью
своих стонущих рук.
И лишь только когда уже
я почти не могу,
я зову тебя памятью
своих стонущих губ.
— Она до сих пор любит тебя, — сказал Владимир Сергеевич.
— Однозначно, мля, — подтвердил Мат. — Ее надо забрать отсюда, еп-тать. Она нормальная!
— Она не впускает к себе никакой новой информации, — сказал Артамонов. — И правильно делает.
— Я потрясен, господа, — признался я, будучи внутри всей этой истории, и передал тетрадь назад Решетову.
Вскоре группа отбыла в Москву.
…Находясь подле Макарона в течение последних шести месяцев, Настя не успевала удивляться одному событию, как тут же не успевала удивляться другому — такая плотность жизни! Столько всего нужно было успеть! А Владимир Сергеевич успевал. Ему хватало времени и на кампанию, и на нее, на Настю. Он не отмахивался от своей любимой, ссылаясь на политзанятость, всюду брал ее с собой. Она вытянулась, постройнела. Новый подход к питанию сделал свое дело — как ни крути, а пайка в детском доме не могла обеспечить вызревания той красоты Насти, которая была заложена в нее природой. Теперь, когда ни в чем себе не отказывала, она физически расцвела. Они с Владимиром Сергеевичем как бы тянулись навстречу друг другу. Она росла вперед, а он — назад, навстречу ей, молодея с каждым днем. Его улучшающееся состояние стало для них обыденным. Другим женам, вынужденным следить за мужьями и делать закупки рубашек, с каждым годом приходится подыскивать все большие и большие размеры. Обычно, когда женятся, начинают с сорочек сорок первого размера, а потом и не замечают, как переходят на сорок четвертый и круче. У Насти было все наоборот — первую рубашку Владимиру Сергеевичу она вместе с тетей Паней купила именно сорок шестого размера, а теперь он носил уже сорок второй и был близок к сорок первому. Костюм тоже раньше брался пятьдесят шестого размера и третьего роста, а теперь требовался сорок восьмой четвертый рост. Если раньше брюки приходилось подшивать, то теперь Владимир Сергеевич надевал их на себя прямо в магазине и продолжал прогулку.
