Ирвин Шоу - Богач, бедняк
После смерти Колина у Сэма был продолжительный разговор с Гретхен о ее будущем. Он предупредил ее, что если она собирается ничего не делать, лишь слоняться по Голливуду, чувствуя себя только вдовой знаменитого режиссера, то ее жизни не позавидуешь. Он часто видел ее с Колином, когда тот делал свои фильмы, он был его монтажером и, конечно, не мог не заметить, что Колин считался с ее мнением, и не без причины.
Он однажды предложил ей поработать с ним, обещал обучить ее всему, что сам знал в кинобизнесе. «Для одинокой женщины, такой, как ты, — лучшего места в городе, чем монтажная, и не придумаешь», — говорил он. Там она не будет чувствовать себя одинокой, не будет думать, что кому-то надоедает, не будет бросать вызов чьему-то эго, у нее появится постоянное занятие, работа на каждый день, ну примерно как выпекание пирога каждый день.
Тогда она ничего ему не сказала, только поблагодарила, потому что ей не хотелось даже в такой незначительной мере пользоваться к своей выгоде высокой репутацией Колина, и поэтому подала заявление о приеме ее в университет. Но потом, после каждого разговора с Сэмом, она стала сомневаться: «Не поторопилась ли я со своим решением». В университете вокруг нее — сплошь молодые люди, они все слишком подвижны, быстры, их интересуют такие вещи, которые ей кажутся абсолютно бесполезными, они переваривают за считанные часы горы информации и либо усваивают ее, либо отбрасывают за ненужностью, а ей приходится неделями осваивать такой же по объему материал.
Гретхен снова подошла к кушетке, подняла письмо Рудольфа. Венеция, вспомнила она, Венеция. С женой, которая, по счастливой случайности, оказалась богачкой. Снова Рудольфу везет.
«До меня доходят тревожные слухи из Уитби, — читала она дальше. — Старик Калдервуд относится весьма недоброжелательно к моей версии Великого Турне, и даже Джонни, с его пуританской душой, с гладким, как скорлупа яйца, лицом развратника деликатно мне намекает, что мои каникулы слишком затянулись. По правде говоря, я не считаю свое путешествие каникулами, но, должен признаться, я еще никогда в жизни не проводил так прекрасно время, что бы они ни говорили, но здесь я продолжаю свое образование, образование, которое, когда я закончил колледж, не смог продолжить, потому что не мог заплатить за него из-за своей бедности, и вынужден был работать в магазине.
Мне очень многое нужно решить, когда я вернусь домой, и я не спеша над этим раздумываю, когда смотрю на картину Тициана во Дворце дожей или пью кофе эспрессо за столиком на площади Сан-Марко. Мне не хочется казаться выспренным, но прежде всего после возвращения мне нужно решить, что делать со своей жизнью. Мне тридцать пять, у меня есть деньги, свой капитал и годовой доход, так что я могу жить припеваючи до конца моих дней. Даже если не позволять себе слишком многого, не тратиться безрассудно на экстравагантности, даже если бы Джин была девушкой бедной, а это далеко не так, все равно ничего бы не изменилось. Если ты — богатый человек в Америке, то чтобы снова впасть в нищету, нужен либо какой-то особый гений, либо всепоглощающая алчность. Мне отвратительна мысль о том, что придется провести всю оставшуюся жизнь что-то покупая, продавая, использовать каждый отпущенный тебе Богом день, чтобы увеличивать свое состояние, которое и без того солидно. Мой инстинкт стяжательства отмирает в силу самого такого стяжательства. Меня не прельщает перспектива возможности открывать все новые и новые торговые центры по всей стране, становиться владельцем контрольного пакета акций еще большего числа компаний. Создание торговой империи — перспектива, завораживающая таких людей, как Джонни Хит или Брэдфорд Найт, не вызывает у меня ни малейшего соблазна, а управлять ею — самое скучное и нудное занятие на свете. Мне нравится путешествовать, и я пришел бы в отчаяние, если бы мне сказали, что я не смогу сюда снова приехать. Но мне не хочется быть похожим на персонажей Генри Джеймса[79], которые, по словам Э. М. Форстера[80], высаживаются в Европе только ради того, чтобы посмотреть на произведения искусства и поглазеть друг на дружку, больше ничего. Как видишь, я использую свой вновь обретенный досуг для того, чтобы кое-что почитать.
Само собой, я мог бы заделаться филантропом и давать деньги в качестве пособия беднякам или художникам, артистам, ученым и преподавателям, хотя я и сейчас даю не скупясь деньги в различные фонды. По многим причинам я не смогу быть беспристрастным арбитром в таких делах. Нет, это, конечно, не призвание, побуждающее тебя работать не покладая рук все время, — по крайней мере не для меня.
Тебе, должно быть, смешно, как и мне, — где это видано, чтобы кто-то из членов семьи Джордахов так беспокоился из-за того, что у него есть деньги, но, увы, качели американской жизни, ее резкие повороты настолько непредсказуемы, настолько странны, и моя жизнь — пример тому.
Еще одно осложнение. Я люблю свой дом в Уитби, люблю и этот городок. По сути дела, мне не хочется жить ни в каком другом месте. Джин тоже как-то призналась, что ей тоже там нравится и что если у нас будут дети, то она хотела бы воспитывать их в Уитби, а не в громадном Нью-Йорке. Ну, я уж позабочусь, чтобы у нее были дети, или, по крайней мере, один ребенок, — пусть воспитывает на здоровье. Мы можем сохранить небольшую квартирку в Нью-Йорке на тот случай, когда нам захочется возбуждающих душу светских удовольствий или когда ей нужно будет там поработать. Но в Уитби не найти ни одного человека, который бил бы здесь баклуши. Соседи меня тотчас же окрестят чудаком; и такое их отношение ко мне наверняка лишит для меня этот городок прежней привлекательности. Я не желаю становиться еще одним Тедди Бойланом.
Все может закончиться тем, что, когда я вернусь в Америку, куплю газету «Таймс» и просмотрю все объявления о рабочих вакансиях.
Только что вошла Джин, насквозь промокшая, но ужасно счастливая и чуточку пьяная. Дождь загнал ее в кафе, и каких-то два венецианских джентльмена угостили ее вином. Она шлет тебе свои приветы…
Боже, какое длинное письмо в типично эгоистическом духе я написал! Теперь ожидаю такого же длинного, выдержанного в таком же эгоистическом духе от тебя. Присылай его в Париж почтой «Американ экспресс». Не знаю, правда, когда мы будем в Париже, но думаю, через пару недель, и твое письмо не пропадет. С любовью к тебе и Билли. Твой Рудольф.
P. S. Ты что-нибудь слышала о Томе? Я не слышал ни слова о нем со дня похорон мамы».
Гретхен положила на кушетку тонкие пергаментные листочки — специально для писем авиапочтой, плотно исписанные аккуратным почерком ее брата. Допив стаканчик виски, она решила больше себе не наливать. Пошла к окну, выглянула на улицу. Ливень все продолжался. Казалось, весь город внизу залит водой, исчез под ее толстым слоем.
