Уходящие из города - Галаган Эмилия

– Это его вы разлюбили? – спросила она.

Нелли Артамоновна вздохнула:

– Да. Я полюбила другого, и мы развелись. Как он страдал! Как грозился покончить с собой! А вскоре сам умер. Бестолковый был, не следил за здоровьем… Хорошо, что это случилось до того, как его поэзия стала неактуальна. Этого бы он точно не пережил! Я так давно не слышала его стихов. Боже мой… Как давно это было!.. Я пережила его почти на тридцать лет!..

Олеська слушала ее слова и замирала от восторга. Настоящая история о страсти! Такой сильной, что ее отблеск не погас даже спустя тридцать лет! Перед этим отблеском она готова была склонить голову. Так человек, которого посвящают в рыцари, преклоняет колено перед королем. Наверное, в тот день Олеську посвятили в рыцари.

Она украла стихотворение, записанное на желтой бумажке. Она сделала его закладкой в своем блокноте, хранила его так, как хотела бы, чтобы кто-то хранил ее собственный образ, – как великое сокровище, равное драгоценностям Эрмитажа.

Потом, после смерти Нелли Артамоновны, в ее квартиру приехали какие-то дальние родственники и вывезли все, даже ветхую мебель. Скорее всего, на свалку. Не осталось ничего – ни книг, ни портрета забытого поэта, ни историй о великой любви и страсти. Только одно стихотворение в блокноте у Олеси, ее единственная кража (деньги, похищенные из материнского кошелька, сама Олеська таковой не считала).

Любовь, как дым, исчезает. Остается лишь память, и от нее, как и от дыма, слезятся глаза.

Невидимый гость

Книжки остались после того мужика.

Славка как-то раз сказал:

– Знаешь, что его наколки означают?

Влад не знал, но Славка ничего объяснять не стал, просто посмотрел на брата как обычно, то есть как на дурачка – и все.

Мужик прожил у них на даче полгода, хотя вообще жить в том доме зимой было нельзя. Они и летом там не ночевали: домик хлипенький, без печки, а по ночам холодно. Тот мужик приволок откуда-то буржуйку. Чем он ее топил, бог весть, наверное, воровал у соседей дрова (саму-то печь точно у кого-то скоммуниздил, не на рынке же купил). В воображении Влада печку он топил трупами убитых и обворованных людей. Если бы Влад рискнул покопаться в золе, то точно нашел бы там обломки зубов и костей. И как только он обнаружил бы зуб (может, золотой) и осознал, что происходит, как зазвучала бы тревожная музыка и за его спиной появился огромный силуэт, который держал в руках доску с торчащим из нее гвоздем…

Все мы выросли на таком кино – разве нет?

Когда-то покойному деду дали участок от железной дороги. Тут вся земля нарезана на такие узкие полосы, что нельзя ни слова сказать так, чтоб тебя никто из соседей не услышал. На участке умещался домик (скорее, бытовка), сортир, несколько яблонь, которые никогда не плодоносили, одна алыча, которая, наоборот, плодоносила каждый год как бешеная, три куста разномастной смородины, ненавистная до глубины души всякому мыслящему человеку облепиха, несколько грядок с овощами… и все.

Влад слышал, что у многих есть настоящие большие огороды, неоглядные картофельные плантации, на которых сами их хозяева трудятся, точно рабы. Но это было точно не про них. Когда мама возилась бы с этой картошкой? Она круглый год работала, ездила за товаром, стояла на рынке. Вообще удивительно, что она хоть что-то тут сажала. Наверное, хотела, чтоб у них со Славкой были на столе какие-никакие витамины. Хотя ту же алычу они не любили и обычно, насобирав пару ведер, шли к трассе, чтоб продать, – как раз хватало на пачку чипсов для Влада и банку пива для Славки.

Их отец пропал в 1995 году. Вообще люди из Заводска пропадали часто – детей, по слухам, воровала страшная цыганка в парке, девицы сбегали из дома, а потом обнаруживались кто в борделе, кто в канаве, мужики вот так же, как Владов отец, уезжали зашибить деньгу и не возвращались.

Мать несколько раз ездила в Москву, однажды даже на опознание трупа – оказался неподходящий. Вначале она много и громко плакала и говорила по телефону подругам, что она готова ко всему, что главное – определенность, а неопределенность сводит с ума. Потом перестала: у нее было очень много работы. Раньше они с отцом вместе работали в институте. В комнате висит фото: люди возле каких-то чертежных досок, сборище смешных очкариков; мать там еще худая, даже не верится, что это она (Влад сколько ее помнит, она в два обхвата).

Влад не слишком скучал по отцу, однажды вообще поймал себя на мысли, что если уж кому-то из их семьи суждено пропасть, то пусть это будет папа, а не мама. Вокруг мамы вертелось все, она всем рулила, все знала и все могла. Она не говорила, что ей тяжело, что она слабая. Единственное, что она ругала, – неопределенность.

Под Новый год, первый праздник без отца, они со Славкой собрали елочку, повесили на нее игрушки, мать позвала в гости тетю Таню, мать Андрюхи Куйнаша, и Влад их обеих сфотографировал. Вот снимок: похожая на стрекозу тетя Таня в больших очках и в зеленом платье и Владова мать – в кудрях (варила бигуди в кастрюле, а потом, обжигаясь, накручивала на них волосы – странное зрелище, вот и запомнилось) и с суровым, каменным лицом. Понимала ли она сама, как нелепо выглядят ее кукольные локоны? Это ж как танк елочной мишурой обмотать.

Вскоре после Нового года объявился тот мужик.

Мать говорила с ним через приоткрытую дверь, не впуская в квартиру, а потом передала через щель ключи и назвала адрес. Влад спросил у нее, кто это, но она сказала только:

– Ему нужно помочь. – И все на этом.

Больше на пороге их городской квартиры мужик не появлялся.

Весной они со Славкой обнаружили в дачном домике буржуйку и целую гору каких-то вещей, в том числе и книг в мягких обложках. Славка прочитал одну или две, а Влад, кажется, все. Это были детективы про ментов и бандитов с постоянными разборками, драками, перестрелками.

Влад даже толком не видел того мужика, но часто думал о том, как он сидел тут, читал эти книжки, а потом жег их в буржуйке (если не было, конечно, трупов, которыми он обычно топил печь). Влад знал точно, что этот мужик был кем-то страшным и опасным, прятался в их крошечном дачном домике от врагов, которые искали его, чтобы убить. Вот так и папка наверняка где-то прячется, чтобы его не нашли и не убили. Иногда отец снился Владу (они вдвоем поутру идут на рыбалку, или отец расспрашивает Влада о том, что было сегодня в школе), но даже из снов он имел свойство внезапно улетучиваться: в какой-то момент оказывалось, что это – никакой не папка, это сантехник дядя Боря или дядя Вася, тыривший кирпичи со стройки, или кто-то еще из тех мужиков, которые сидят в беседке возле их дома, или вообще историк, неопрятный сильно пьющий дядька, который никому никогда не нравился. Все они то и дело влезали в голову Влада вместо отца, которого в ней совсем не было, хотя Влад помнил его лицо и знал даже, что на него похож: отец тоже ростом не вышел (наверное, в школе, как и Влад, за первой партой сидел), лопоухий и широко, простодушно улыбается. Но в памяти Влада отец просто стоял столбом, неуместный, как гость, который пришел и замер на пороге, не решаясь садиться за стол и не зная, что сказать хозяевам.

Влад понял, что мама знает больше, чем они со Славкой, в тот вечер, когда она другим, незнакомым голосом тихо спросила:

– Витя?

Просто открылась дверь.

Славку бесило, что Влад часто хлопал дверьми (а точнее, старший хотел поглумиться над младшим и построить его). Лещи от брата сделали свое дело, и Влад вообще перестал закрывать двери – просто прикрывал, так что оставалась небольшая щель.

В тот день мама была дома (Влад только-только оправился от болезни: огненное колесо, огромная рыба и сантехник дядя Боря оставили его в покое), она подошла к окну, приоткрыла форточку, чтоб проветрить комнату, – образовался сквозняк.

Незапертая до конца дверь в комнату приоткрылась, слабо скрипнув.

– Витя?..

Влад встал и захлопнул дверь, изо всех сил. Сквозняки и призраки в доме – беда.